Она все еще не понимала. Я выдернула из ее рук деньги, которые он уже, конечно, подменил. «Кукла» была классная. Два даже не настоящих, а сувенирных доллара сверху, а все остальное — аккуратно нарезанные точно под размер купюр листки плотной желтоватой бумаги.
Только тут до нее дошло. Она побелела как мел, уронила «куклу» под ноги, и бумага разлетелась. Девушка закрыла лицо дрогнувшими руками, осела на приступок, плечи задергались. Она плакала. Беззвучно, обиженно, горько, как-то очень по-детски.
— Он же такой… милый… — всхлипывала она.
— Все мы тут милые, — заметила я. — Пошли-ка, подруга.
На нас уже оборачивались. Какая-то старуха приплясывала от жадного нетерпения:
— Украли у девушки? Да? Что украли?
Я потащила девчонку в лавку. Вазу, само собой, тоже.
Когда я впоследствии пыталась вспомнить, как в мою молодую жизнь вошла и перевернула ее эта тихоня, до меня запоздало дошло, что в тот день все сошлось самым неожиданным и нелепым образом: и то, что я рассталась с Клавдией и мне немедленно понадобилась новая напарница, и то, что продавать свою вазу девица заявилась на нашу окраинную ярмарку (ей было неудобно стоять с ней где-нибудь в переходе в центре Москвы, где ее могли увидеть знакомые), и то, что Галилей настиг ее непосредственно у моего рыбного заведения. И хотя дракон привлек мое внимание случайно, потом меня не покидало ощущение, что это должно было произойти неизбежно и именно поэтому случилось.
Но тогда я об этом не задумывалась, просто подтолкнула ее к раковине, заставив умыть несчастное лицо, бросила чистое полотенце, плеснула кофейку и, пока она что-то благодарно-воспитанно бормотала, повнимательнее рассмотрела вазу.
Она была величиной с приличное узкое ведро, из тончайшей работы цветной керамики, увесистая, очень красивая и, судя по трещинкам на эмали, старинная. Азиатская, конечно. Почти вся она была необыкновенно насыщенного матово-черного цвета, а сверху, под горлом, ее обвивал рельефный дракон с крыльями, как у летучей мыши, и улыбчиво-клыкастой, похожей на мопсовую мордой. Он был веселый и сиял всеми цветами радуги — алого, ярко-оранжевого и зеленого с синью на него не пожалели. Весь он был как бы бронированный, и каждая чешуйка на его брюшке четко выделялась.
— Что это за бадейка? Откуда?
— Мама в командировке была когда-то, еще в народном Китае… Все командировочные юани потратила… Красивенькая же, правда? А у меня пальто совсем дошло, что-то покупать на зиму надо… Вот и решились! Я опять без работы, мама на пенсии. То надо, без этого не проживешь… Может, вы купите? Если нравится… Мы недорого просим.
Она не говорила, а будто шелестела, не поднимая глаз, и бледное ее лицо даже порозовело от стыда, что она вынуждена заниматься таким низким делом.
Вот теперь я ее по-настоящему узнала.
— Ты Рагозина… Катька, да? Только ты очки таскала! А меня совсем не помнишь?
Она очень серьезно оглядела меня. Задумалась и сказала почти испуганно:
— Извините, пожалуйста… Абсолютно нет!
— У меня две кликухи было, — объяснила я. — Сарделя и еще Винни Пух! Я толстая была, как кулебяка… Ну? Мы же с тобой в одном изоляторе лежали. Почти всю смену! Пионерлагерь «Медсантруд», под Шараповой Охотой… У тебя воспаление среднего уха было, а у меня чиряки от простуды. Из-за того, что я в колодец на спор с пацанами залезла! Нас же вместе в зады пенициллинами ширяли! Я из первого отряда, а ты из малышни…
— Маша… Ну, конечно! — оторопело воскликнула она. — Машка Корноухова… Ты у меня еще мамину «Королеву Марго» макулатурную уперла, которую я без спроса из дому читать взяла…
— Не уперла, а взяла почитать! Правда, без отдачи, — вынуждена была я признать сей постыдный факт своей биографии.
Но это было еще не все: в изоляторе мне все время хотелось есть, и я неоднократно покушалась на лагерные гуляши и запеканки, которые приносили Рагозиной наши няньки. Малявка покорно не возражала, когда я ее объедала. Но об этом я предпочла не вспоминать.
— Ладно, Рагозина, этот горшок я у тебя покупаю. Три стольника многовато, а за пару — беру. Только ты учти, у меня денег с собой нету, все дома, так что ты обожди, пока я не наторгую. Плачу рублями по сегодняшнему курсу. А если выручки не наберу, придется тебе со мной домой заскочить. Потом. У меня сейчас самая запарка начинается, так что ты погуляй пока. Карп дохнет…
Она подумала и сказала несмело и неуверенно:
— Зачем гулять без дела? Может быть, я чем-то смогу вам… то есть тебе… помочь?
Мне бы ее послать к чертям, но я жутко обрадовалась, хотя и была убеждена, что через часок она скиснет и запросит пардону. Это только со стороны кажется, что дело несложное, взвешивай да денежки в кошель складывай.
Я сгоняла за грузчиками, которые постоянно отирались возле складов. Они перетащили бочки с рыбой с задов и выставили перед фасадом лавки, на ходу у публики. Потом я вынесла раскладной торговый столик, весы, кассовый аппаратик на батарейках, снабдила эту самую Катю фартуком, резиновыми перчатками и сачком и пояснила:
— В какую рыбину пальцем ткнут, ту и цепляй. И ко мне на весы!
Пара карпов уже всплыла кверху брюхом, и распродаваться надо было со страшной скоростью, пока они еще считались условно свежими. Так что я с ходу врубила свои рекламно-ораторские способности. Если честно, я хотела показать этой тихой клуше, какая я самостоятельная и удачливая, что работаю по высшему классу. В общем, я немного выпендривалась перед Рагозиной, но и без нее поорать любила. Чем смешнее ахинея, которую несешь, тем охотнее ее глотают.
— А вот карп живой, президентский! Исключительно для кремлевского стола! Хорош со сметанкой… Три часа назад еще в живом виде в прудах в резиденциях плескался, доставлен экспресс-транспортом! — голосила я. — Исключительно диетический продукт для стариков и детей! А также язвенников, диабетиков, престарелых и младенцев! Выращен по уникальной технологии, проданной России специалистами Страны восходящего солнца! Такую рыбку только император Японии трескает! И то по выходным дням!
Процесс пошел. Уже зарождалась очередь, и какая-то тетка орала Рагозиной:
— Мне вон тех двух, толстеньких!
Сначала девица терялась и трепыхалась бессмысленно, но потом, закусив губу, приспособилась шуровать сачком почти сносно. Некоторые карпы были еще отчаянно живые, тяжелые и скользкие и, попав на воздух, дрыгались. Так что она, тяжело дыша и то и дело пугливо вскрикивая, помогала себе, подхватывая их прямо из бочек руками в резиновых перчатках, и плюхала ко мне на чашу весов.
Не знаю, как другие торгашки, но мне просто так вкалывать всегда бывало скучно. Не переставая трепаться, я «работала пальчиком», незаметно подталкивая чашу с рыбой, заставляла стрелку на шкале играть, а не останавливаться, в общем, химичила с весом. Со счетом тоже. Дело было вовсе не в граммах и копейках, которые я выгадывала, просто для меня это была азартная и веселая игра, вечный бой, от которого мне до сих пор не бывало скучно. Когда женщины начинали орать, что я жулю, я делала наивные глаза и виляла хвостом:
— Пардон, мадам! У меня со зрением — полный обвал… Записана на операцию в институт Федорова, но там же очередь… Спокойно! Пересчитываю!
Я видела, как Рагозина ошалело посматривает на меня. От наивного изумления этой пришелицы мне становилось еще веселее, и я нагличала бесшабашно.
Часа через два ее голые тонкие руки по локоть были в липкой чешуе, кофтенка спереди и верх юбки промокли, несмотря на клеенчатый фартук, и я прекрасно понимала, каково ей приходится. У меня тоже, когда я только входила в тонкости дела, под резиной перчаток саднили костяшки пальцев, которые я разбивала о края бочек, соленый пот на жаре обильно стекал со лба, щипало за ушами и в горле, раскаленное лицо противно горело, но даже утереться времени не было. Мой личный рекорд года два назад был полторы тонны живого сазана, доставленного в цистерне с рисовых чеков откуда-то с Кубани. Жара тогда тоже стояла африканская, толкнуть товар надо было за световой день. Можно было, конечно, отправить нереализованное на ночь в центральный ярмарочный холодильник, но тогда подмороженной рыбе цена была бы в два раза ниже, чем свежачку. Я с трудом двигалась, ноги были как чугунные тумбы, кости похрустывали, в поясницу будто раскаленные штыри вбили, и я плакала потом, сидя на полу в лавке, не в силах поднять себя.