— Папаша — настоящий кремень. А все же это наверняка задело его больше, чем он показывает. Само собой! Единственный друг, который у него был на всем свете, а уж другим он больше не обзаведется! Впрочем, мне-то какое дело? — И, утешившись этой мыслью, он, насвистывая, принялся листать секретный журнал фирмы.
Возможно, что Эзра был прав в своем заключении, и невозмутимость сдержанного коммерсанта скрывала страдающее сердце, когда он подозвал извозчика и поехал в Фулем, где жил его друг. Они с Харстоном вместе учились в школе для бедных, вместе терпели тяготы в юности, вместе вырвались из нищеты и вместе разбогатели. В те дни, когда Джон Гердлстон был долговязым юнцом, а Харстон — круглолицым мальчишкой, этот последний привык смотреть на старшего товарища, как на своего защитника и руководителя. Бывают характеры паразитические по своей природе. Они чахнут в одиночестве и стремятся прилепиться к более сильной натуре, чтобы заимствовать чувства и мысли, так сказать, из вторых рук. Энергичный, деятельный ум со временем неизбежно собирает вокруг себя много других интеллектов, представляющих собой лишь слабую его копию. Вот почему с годами Харстон привыкал все больше и больше опираться на товарища своих школьных лет; он стремился привить многие из его суровых свойств своему простому и безвольному характеру, так что в конце концов превратился в нелепую пародию на оригинал. Для него Гердлстон был совершенством, поступки Гердлстона — единственно правильными, мнение Гердлстона — справедливейшим и непогрешимым. Сорок лет такой неизменной преданности не могли не произвести впечатления на Гердлстона, как бы он ни пытался это скрыть.
Харстон, неустанно трудясь и во всем себе отказывая, сумел основать экспортную торговую контору. В этом он последовал примеру своего друга. Однако интересы их столкнуться не могли, поскольку торговые операции Харстона ограничивались Средиземным морем. Его предприятие росло и процветало, так что в Сити на Харстона посматривали с уважением. Его единственной дочери Кэт недавно исполнилось семнадцать. Близких родственников у него не было, если не считать доктора Димсдейла, преуспевающего врача, практиковавшего в Вест-Энде. Не удивительно, что деловитый Эзра Гердлстон (а вероятно, и его отец) заинтересовался тем, как умирающий распорядится своим состоянием.
Гердлстон распахнул железную калитку и быстро пошел по усыпанной песком дорожке. С безоблачных небес осеннее солнце лило золотые лучи на зеленый газон и пестрые цветочные клумбы. Воздух, листья, птицы — все говорило о жизни, и трудно было представить себе, что костлявая рука смерти уже готовилась опуститься на того, кому принадлежало все это. По ступенькам крыльца сходил невысокий толстяк в черном.
— Скажите, доктор — спросил коммерсант, — в каком положении ваш пациент?
— Неужели вы хотите увидеться с ним? — в свою очередь, спросил доктор, с любопытством поглядывая на землисто-бледное лицо и кустистые брови Гердлстона.
— Да, я как раз иду к нему.
— Это самая заразная форма тифа. Он может умереть в ближайший час, а может протянуть и до вечера, но надежды нет никакой. Боюсь, он вас не узнает, а помочь ему вы ничем не можете. Болезнь чрезвычайно заразна, и вы бесцельно подвергнете себя опасности. Настоятельно рекомендую вам отказаться от своего намерения.
— Однако, доктор, сами вы только что были у него.
— Но ведь это же мой долг.
— И мой, — решительно ответил коммерсант.
Поднявшись по каменным ступеням, он вошел в прихожую. Дверь в большую гостиную на первом этаже была распахнута, и посетитель увидел зрелище, которое заставило его на мгновение замедлить шаг. В нише окна сидела молодая девушка; ее миниатюрная гибкая фигурка поникла, руки были сцеплены на затылке, а локти опирались о маленький столик, стоявший перед ней. Великолепные каштановые волосы падали густой волной на белые округлые руки, а изящный изгиб прекрасной шеи привел бы в восторг скульптора, который искал бы позу для статуи скорбящей богоматери. Доктор только что сообщил ей страшную весть, и она еще переживала первый пароксизм своего горя — такого мучительного горя, которое, как понял даже не склонный к сентиментальности коммерсант, отвергает самую мысль об утешении. Однако находившаяся в комнате борзая, казалось, была иного мнения: во всяком случае, она положила передние лапы на колени своей молодой хозяйке и пыталась протиснуть узкую морду между ее руками, чтобы лизнуть ей лицо в знак собачьего сочувствия. Коммерсант постоял в нерешительности несколько секунд, а потом поднялся по широкой лестнице, распахнул дверь в спальню Харстона и вошел.