Шло время, мальчик становился все застенчивей. Он не только стеснялся чужих, включая прислуживавших ему дам, но стал сторониться даже отца. Когда Садайдзин начал понемногу учить его грамоте и другим нужным вещам, мальчик ничего не брал в толк. Ему становилось так неловко, что он прятался за занавеску, рисовал, играл в куклы, перебирал раковины. Отец считал, что это мальчику не к лицу и частенько бранил его. Сын же тогда заливался слезами. Из-за своей необычайной застенчивости он признавал только мать и кормилицу, а играл только с детьми, которые были младше его самого. Если рядом с ним случалось оказаться какой-нибудь малознакомой даме, он тут же забивался в угол. «Робость делает его просто жалким», — переживал отец, но сделать с этим ничего не мог и только вздыхал.
Девочка же становилась все более непокладистой, она не хотеда сидеть дома, рвалась на улицу, играла с мальчишками в мяч и стреляла из лука. Когда в доме бывали гости, она выбегала в гостиную, читала вслух китайские стихи, играла на флейте, распевала песни вместе с гостями. Никто ее этому не учил, но звуки, извлекаемые ею из кото[1] и флейты, были просто восхитительны. Придворные с наслаждением выслушивали ее стихи и песенки, и многому научили ее. Все в доме знали, что этот ребенок — девочка, да только, глядя на нее, поверить в это было трудно. Завидя отца, она немного робела и пряталась, но стоило ему начать одеваться для выхода к гостям, как она была уже с ними и развлекала их. Удержать ее было невозможно. Гости, конечно, считали, что это — мальчик, и отзывались о нем как об очень умном и красивом, доставляя отцу немало переживаний. В глубине сердца он желал как-нибудь распутать этот узел.
Как бы то ни было, Садайдзин утешал себя тем, что дети еще малы, и, может быть, все еще встанет на свои места. Однако Вакагими и Химэгими уже минуло десять лет, но ничего не менялось. Отец печалился, но поделать ничего не мог — ему оставалось лишь вздыхать. Так проходили месяцы и годы, Садайдзин надеялся, что дети все поймут сами, но, в конце концов, отчаялся и стал еще острее ощущать странность происходящего. Садайдзин так печалился, что даже самые обычные дела стали даваться ему с трудом. Он выстроил большую усадьбу, в западном и восточном павильонах поселил двух своих жен, а когда закончили отделку главного здания, поселился в нем. Любимой женщины, с которой он проводил бы все свое время, у него — увы! — не было. Чтобы жены не завидовали друг другу, он проводил с каждой из них по полмесяца поочередно.
Что до детей, то теперь решили воспитывать Вакагими девочкой, а Химэгими — мальчиком. Он и она поменялись местами. Так что и мы тоже поменяем их местами.
Тихим вечером, в ту скучную весеннюю пору, когда наступило время поста, Садайдзин заглянул к Вакагими. Она, как обычно, сидела за занавеской в полном одиночестве, перебирая струны кото. Придворные дамы были заняты игрой в го и сугороку,[2] всем было скучно. Отец отодвинул занавеску и спросил:
— Отчего ты хоронишь себя здесь взаперти? Полюбовались бы вы цветами, они уже распустились! Дамы так унылы, смотреть неприятно!
Волосы Вакагими ниспадали на пол, а их кончики загибались вверх у спального возвышения, словно метелочки осеннего мисканта. Возможно, было бы преувеличением сказать, что, как выражались в старинных повестях, ее волосы — будто колышущийся у краев одежды веер, но, спору нет, выглядела она прелестно. Даже сама небожительница Кагуя-химэ[3] вряд ли могла быть милее и привлекательнее! У Садайдзина поплыло перед глазами, он приблизился к Вакагими и воскликнул:
— Когда же ты успела стать такой красавицей!
Из глаз у него полились слезы.
Отец принялся расчесывать ей волосы, но на ее лице тут же проявилось стеснение, на лбу выступил пот, она зарделась, как красные цветы сливы — вот-вот заплачет. Садайдзин весьма огорчился, с расстройством и печалью глядел на нее, и ни о чем другом уже не мог думать.
Сказать по правде, Вакагими почти не пользовалась косметикой, но, несмотря на это, кожа ее была очень красива. От капелек пота волосы на лбу свернулись колечками, и спадали волною — изящно и мило, как будто так и было задумано. Белила только испортили бы ее. Ей исполнилось уже двенадцать лет, она ни в чем не уступала другим девочкам, была пленительна и высока ростом. Под одеждой «сакура», белой на красной подкладке, у нее было надето шесть нижних одежд цвета розового винограда. Очень красиво! С головы до ног она была воплощением изящества. «Как жаль, что ей предстоит принять постриг!» — Садайдзин смотрел на нее с сожалением и слезами в глазах.
2
Го и сугороку — игры, распространенные в Японии с древности, напоминают шашки и игру в кости.