Тут встала ее мать.
— Я не хочу этого слышать! Не хочу! — холодно объявила она.
— Сядь, Мария, сядь! Ты поняла меня? — В голосе Альваро сквозила горечь. — Я сказал, что тебе нужно сесть, Мария.
Жена повиновалась и снова села за стол.
— Чего ты не хочешь слышать? Того, что в тебе течет еврейская кровь? И во мне? И в Катерине? И в Хуане?
Хуан отчаянно замотал головой. Он открыл было рот, облизнул губы и снова замотал головой. Он страшно побледнел — Катерине показалось, что его черные глаза смотрят из посмертной маски.
— Ну что? Говори, Хуан Помас. — Голос Альваро понизился до шепота. — Ты не согласен со мной?
Хуан — он совершенно потерял голову — вскочил на ноги, через стол подался к Альваро и с мольбой сказал:
— Что вы делаете, дон Альваро? Ради Бога, что вы делаете со мной? Я христианин. И вы это знаете.
— Христианин? — переспросил Альваро, губы его скривились в улыбке. — Конечно же, ты христианин, Хуан Помас. Разве я это отрицаю? Но вот твой прадедушка, Якоб Помас, был раввином. Ты и его христианином считаешь?
— Я христианин. — Голос Хуана звучал жалобно.
Мария, чернее тучи, встала из-за стола, стремительно направилась к двери, но на пороге остановилась и вернулась к Альваро; подойдя едва ли не вплотную к мужу, она прошипела:
— Ты сумасшедший! Ты потерял рассудок! Сумасшедший! Безумец! Тебя свяжут и упрячут в сумасшедший дом.
— Я сумасшедший? — устало переспросил Альваро. — Значит, ты, Мария, думаешь, что я сумасшедший? А что, если я просто не обманываюсь? Есть ли в Испании хоть одна благородная семья, в которой не было бы примеси еврейской крови? И разве твоя собственная мать наполовину не еврейка?
— Ложь! — вскричала Мария. — Как ты смеешь лгать и богохульствовать?
— Ты права, моя дорогая жена, — сказал Альваро. — Что такое наша жизнь — ложь, загадка, ну а потом, если повезет, эпитафия. Не знаю, но мне кажется, мы смертельно больны и вот-вот умрем. И Испания умрет вместе с нами.
Альваро поднял медальон повыше. Катерина спокойно, почти безучастно спросила:
— Что это, отец? Ты сказал, что там кусочек пергамента. На нем есть какая-то надпись?
Мария и Хуан застыли на месте — ждали, что ответит Альваро. Когда тот заговорил, Хуан рухнул: силы вдруг оставили его.
— Это называют еврейским заклятием, — ответил Альваро. — Такой кусочек пергамента евреи прибивают к дверному косяку своих домов. В медальон вложен кусочек пергамента, и на нем надпись на иврите: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею и всеми силами твоими».
Мария закрыла лицо руками, зарыдала и, спотыкаясь, вышла из столовой. Оставшиеся минуту-две сидели молча, потом Катерина спросила отца:
— И это все?
Альваро встал:
— Да, дитя мое, это все. Мне больше нечего сказать. Сейчас мне нужно идти к твоей матери. Она страдает. Не знаю, зачем я причинил ей эту боль. Поверь, раньше я никогда так не поступал.
С этими словами Альваро покинул столовую, Хуан и Катерина остались за столом. Катерина взяла цепочку, потрогала крест и медальон. Перебирала их, как перебирают четки.
— Катерина! — взмолился Хуан. — Прошу тебя, Катерина!
— О чем, Хуан?
Хуан ничего не ответил — молча сидел за столом. Тогда Катерина без обиняков спросила:
— Почему ты так боишься, Хуан? Ты сердишься на отца из-за того, что он сохранил этот медальон?
Хуан по-прежнему молчал. Катерина протянула ему цепочку. Он в ужасе отпрянул, словно в той таилась страшная угроза.
— Я не чувствую в себе никакой перемены, — сказала Катерина. — Час назад я не знала, что во мне и в тебе течет еврейская кровь. Теперь я это знаю. Но никакой перемены в себе не чувствую. Решительно никакой.
— Я христианин, как и ты. И тебе это известно, Катерина, — вырвалось у Хуана.
— Да, известно. И это означает, что я — и то и другое. Я еврейка и христианка, и это ничего не меняет.
— Что ты говоришь!
Катерина надела на шею цепочку и взглянула на Хуана. Тот яростно зашептал:
— Сними ее, пожалуйста! Ради всего святого, сними!
Катерина улыбнулась, сжимая цилиндрик в руке. И беспечно сказала:
— Держа эту вещь в руке, я как бы исповедую иудаизм. А теперь представь себе, что наш добрый приор Томас здесь. В таком случае я сказала бы ему: «Отец Томас, я исповедую иудаизм». Бедный приор! Ему пришлось бы отправить меня на костер. Отдать приказ привязать меня к столбу и сжечь…