Выбрать главу

Солдаты инквизиции поджидали его. Сержант, командовавший маленьким отрядом, сказал:

— Мы не станем надевать на вас наручники, дон Альваро, но вы должны пообещать, что не попытаетесь бежать. Я знаю, мы имеем дело с испанским дворянином, но времена изменились.

— Согласен, сержант, — сказал Альваро.

— Странные времена, дон Альваро. Теперь нельзя оставаться просто испанским дворянином или сержантом, вот как я. Все перепуталось, ведь так?

— Так, — согласился Альваро.

— Наручников на вас не наденут — только не пытайтесь бежать. Встаньте между нами, и мы все вместе пойдем в монастырь.

Альваро кивнул, встал в строй, и отряд двинулся. К этому времени церковные колокола перестали звонить — теперь слышался лишь лязг доспехов и тяжелый топот солдатских ног. Солдаты шли по улицам Сеговии, и все жители — мужчины, женщины, дети — бросали свои дела и во все глаза смотрели на них. Однако никто ничего не говорил, никто не смеялся, не шутил, не обменивался замечаниями. Примолкли даже дети. Не было в Сеговии человека, который не знал бы дона Альваро, но никто не решился ни вступиться за него, ни выказать радость при виде его несчастья.

Так они прошли через всю Сеговию и, покинув пределы города, свернули на дорогу, ведущую к монастырю.

Утро было жарче обычного. Когда они подходили к монастырю, Альваро снова вспотел, и ему подумалось, что Мария расстроится: ведь он испортил одну из самых тонких и дорогих шелковых рубашек. Пятна пота не сходили, даже когда слуги замачивали рубашку в соленой воде.

Маленький отряд проследовал мимо монахов — те, не обращая внимания на солдат, продолжали трудиться. Солдаты вошли в монастырь и направились по коридору к залу инквизиции. Там их уже ждал монах-доминиканец в черной сутане; кивком он приказал солдатам оставить Альваро и удалиться. Затем доминиканец отворил дверь и дал знак Альваро войти. Альваро неспешно вошел в зал. Монах последовал за ним, закрыв дверь.

Посреди комнаты за длинным столом сидело семь человек. В центре — Торквемада, справа и слева от него — по три инквизитора. Они удивительно походили друг на друга — ни одного добродушного, полного или веселого. Все — изможденностью, смуглостью лиц, темными глазами, выражением непримиримости — до странности были похожи на Торквемаду. Инквизиторы смотрели на вошедшего Альваро, но в их глазах ничего нельзя было прочесть. Ни одобрения, ни осуждения. Инквизиторы просто наблюдали за ним.

Утренний солнечный свет лился в окна за спинами монахов. Он падал прямо на Альваро, стоявшего в центре огромного множества танцующих пылинок. Инквизиторы оставались в тени и оттого казались еще более отчужденными и далекими.

Альваро не испытывал ни гнева, ни страха. Если б его попросили точно описать, что он чувствует, он ответил бы: ничего. Он воспринимал себя как бы со стороны и поэтому отнюдь не с притворным, а с неподдельным любопытством спросил Торквемаду:

— Почему ты приказал привести меня, Томас?

— А ты не знаешь?

— Знал бы — не спрашивал.

— Понимаешь, Альваро, — сказал Торквемада, — нас связывают долгие годы дружбы. Я хорошо тебя знаю и, мне кажется, знаю кое-что и о твоей душе, но твои мысли сокрыты от меня. Не в моих силах проникнуть в них. Я не чародей и не обладаю сверхъестественными способностями. Я только бедный монах, по мере сил стараюсь хорошо делать свое дело, и, думаю, ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Поэтому скажи мне сам, почему ты здесь.

— Не знаю.

— Дон Альваро, — продолжал Торквемада, — ты принимаешь догмат о бессмертии человеческой души?

— Принимаю.

— Тогда мы не враги тебе, а твои спасители — ибо что значит земное страдание по сравнению с вечным блаженством?

Торквемада замолчал, выжидая, что скажет Альваро. Он нетерпеливо подался вперед, инквизиторы переводили глаза с Торквемады на Альваро, затем снова на приора. Но Альваро хранил молчание, и тогда Торквемада сказал, голос его звучал участливо:

— Признайся.

— В чем?

— Ты лучше знаешь.

— Скажи, в чем меня обвиняют, — потребовал Альваро.

— Какая наивность! Большинство тех, кто стоял перед нами, дон Альваро, были объяты страхом. Но боялись они не меня. Боялись Господа, боялись Господней воли, явленной через меня. А ты не боишься?

— Нет.

— А Бога ты боишься, Альваро?