— Как же Хейзиту удалось их стреножить?
— Потом сам его спросишь. Мы тут, кажется, не об этом собрались поговорить.
— Да, ты права. Так значит, будем их отпускать?
— Нет, тоже запрем в подвале. И тряпками рты позакрываем. Придется уносить ноги.
— Ты понимаешь, чем все это может кончиться?
— Ты про таверну? Сдается мне, что это уже кончилось. — Она грустно вздохнула и снова улыбнулась. — Сам ведь видел: как Хейзит в свое дурацкое предприятие ввязался, посетителей поубавилось. Да и устала я на одном месте сидеть…
Ротрам видел, как непросто даются ей эти слова. Гверна успокаивала себя и пыталась найти повод, оправдывающий решение, которое она приняла. Вероятно, только что. Таверна была для нее всем. Он с трудом представил ее себе не на кухне, среди паров и запахов, и не в зале, перешучивающуюся со старыми знакомыми, которым она любила выносить кушанья сама. Когда бы он ни заходил сюда, рано утром, по пути в ближайшую оружейную лавку, или вечером, по дороге домой, она всегда была тут, радушная, гостеприимная, неунывающая, красивая. И летом, и прошлой зимой, и десять зим назад. Тэвил, сколько же они знакомы? Еще Хейзита на свете не было. Еще был жив отец Ротрама, могучий фолдит, владевший собственным большим торпом,[15] на котором разводил скот и даже лошадей. Теперь на месте их родового жилища новые хозяева засевали то овес, то пшеницу, а сараи, где в детстве Ротрама обитали красавцы-кони, перестроили в просторные амбары. А все потому, что отец, помнивший еще более древние времена славной вольницы вабонов, до последних своих дней отказывался признавать единоличное право замка на разведение и продажу верховых лошадей, частенько спускал с порога чересчур навязчивых фра’ниманов, приходивших требовать назначенный все тем же замком оброк-гафол, и предпочитал на эти деньги поддерживать собственное «игрушечное войско». Игрушечным оно, правда, только называлось, в действительности же было обученным и вполне боевым и могло неплохо постоять за себя и за тех, кто готов был платить за свою охрану. Впоследствии Ротрам, сделавшийся предводителем этой бравой дружины, вспоминал, что охранять хозяйство отца и его друзей им, собственно, приходилось от все тех же людей замка, считавших своим долгом постепенно прибирать к рукам не только близлежащие земли, но и отдаленные, никогда никому впрямую не подчинявшиеся торпы и целые туны.
Шеважа в те времена сидели где-то в Пограничье смирно, носа не показывали, и про них никто даже и не вспоминал. Зато битва за самоопределение торпов и судьбу лошадей разгоралась нешуточная. Отец Ротрама никого и ничего не боялся, на Гера Однорукого, тогдашнего правителя Вайла’туна и отца Ракли, поплевывал с самого высокого дерева, а сыновей воспитывал по совести да по чести. Это означало, что сидели они в своем торпе тихо и спокойно, никого просто так, по собственному почину, не трогали, но стоило кому-нибудь, то есть очередному отряду виггеров, пожаловать к ним под предлогом охраны особенно храброго фра’нимана, решившего доказать хозяевам свою преданность, вся дружина поднималась: вооружались кто цепами, кто кистенями, кто дубинками поувесистей, а кто и мечом острым, и прямо на открытом поле перед торном устраивалось лихое побоище. Сперва на их стороне принимали участие даже те из соседей, что были поудалей, да только со временем силы замка крепли, а молодые дружинники старели, и постепенно соседи сами собой отвалились, предпочтя на всякий случай исправно платить ненавистный гафол, — лишь бы не трогали. Потом один за другим в стычках с виггерами погибли братья Ротрама. А со смертью отца сопротивление постылой власти и вовсе сошло на нет. Ротрам к тому времени уже не то что в дружине не состоял, а занялся совершенно неугодным отцу делом: завел знакомство с некоторыми кузнецами из близлежащих тунов и стал торговать их товарами с бывшими кровными врагами — военачальниками всяких мергов и сверов, которых к тому времени тоже почти перестали занимать внутренние распри с обитателями Большого Вайла’туна. Для них теперь куда важнее стала война с поднявшими голову лесными дикарями. Война эта была более выгодна и, как ни странно, менее опасна, чем жестокие стычки с соплеменниками.
Сейчас Ротрам прекрасно понимал почему. На содержание постоянных войск, включая замковую гвардию да многочисленных линт’эльгяр, то есть защитников возводившихся чуть ли не по всему Пограничью застав, казна выделяла куда больше средств, чем на внутренние разборки. С другой стороны, шеважа оказались врагом, хотя коварным и многочисленным, зато не таким твердым и упорным, какими были собратья Ротрама по оружию. Да и оружием, собственно, они заметно уступали закованным в доспехи, хорошо обученным воинам Гера, а потом и Ракли. Тогда же Ротрам ни о чем этом не догадывался, зато он вовремя почувствовал, куда ветер дует, и тоже проявил по-своему недюжинную храбрость, пойдя против железной воли отца. В итоге он покинул отчий дом и перебрался поближе к замку, куда вскорости до него докатились слухи о безвременной кончине озлобившегося на весь свет родителя. Предателем Ротрам себя никогда не считал. Ведь не зря же на его совести была кровь не одного и даже не двух засланных на торп виггеров. О чем, правда, никто, кроме него, не знал. «Просто, — убеждал он себя впоследствии, — я вырос, перерос эти детские забавы, понял, откуда берутся силфуры, и научился их преумножать праведными трудами в общем-то на благо всех вабонов, а не пытаться сберечь нажитое ради себя».
В последнем замечании он, конечно, хитрил, поскольку прекрасно понимал, что отец старался ради них с братьями, ради продолжения рода, быть может, даже ради сохранения всего того родового строя, который был ему так дорог и понятен. Перед глазами Ротрама стоял, однако, иной пример. Его братья чтили заповеди предков, но в конце концов все до одного сложили за них головы, и никто, кроме него, больше не помнит, ни как они выглядели, ни их имен, ни славных дел. Когда Ротрам свел знакомство кое с кем из писарей, в частности, с ушедшим на покой стариком Харлином, с которым, кстати, его познакомил в свое время Хейзит, он не без грусти выяснил, что в летописях их с братьями противостояние власти нашло свое отражение в качестве незначительных бандитских выходок фолдитов-отщепенцев, не желавших работать честно. И только! Ничего героического в их стремлении отстоять свою независимость ни современники, ни тем более потомки не найдут. Спрашивается, стоило ли оно того? Будь отец жив, он бы обязательно заорал: «Стоило!» — но, увы, отец уже никогда не поднимется из-за стола и не гаркнет, как бывало, на всю избу: «А ну, мухоблуды, айда на колобродов!» Откуда только он слова-то такие чудные знал? Не раз ему приходилось сыновьям на языке вабонов то одно, то другое свое высказывание растолковывать. Все вроде знакомо звучало, да как уразуметь, почему мухоблудами он в шутку называл их с братьями и это означало «лентяи», а колобродами, то есть, выходит, бездельниками — виггеров? Что бездельники, что лентяи — для юного Ротрама было одно и то же. Ну и что, что слов — два? Смысл-то близкий.
Иногда отец, особенно к старости, заговаривался настолько, что называл замок не Вайла’туном, как обычно, и даже не Меген’тором, то есть Великой Башней, а каким-то странным пчелиным именем — Живград. Причем, разумеется, ни на какие расспросы Ротрама он не реагировал, делал вид, что тот ослышался, отшучивался, короче, принимался валять дурака, хотя случались подобные оговорки, прямо скажем, неоднократно. В детстве Ротраму представлялось, что отец с ним играет, специально заменяет одни слова другими, бормочет что-то странное и несуразное, особенно во сне, однако теперь, по прошествии стольких зим, он все чаще задумывался над истинными причинами всей этой путаницы. И не находил ответа. Особенно ему запомнился их разговор об именах. Отец тогда впервые произнес слово «вабоны» как нечто чуждое своей природе.
— У вабонов, — сказал он, — имя одно и дается на все время. Это неправильно. У человека должно быть несколько имен. На разные случаи жизни.
— Почему? — спросил Ротрам, который тогда был мал и только-только привыкал к настоящим мужским разговорам.
— Тебя вот как величают?
— Ротрам. Мне мое имя нравится.
— А мы с матерью как тебя называем?