И смотрит на меня выжидающе. По русской женской традиции я в этот момент должна была поднять брови и воскликнуть: «Морковный торт?! Да вы что! Нет! Я даже не слышала, что такие бывают!» И тогда бы она мне сказала: «Не знаете? Да вы что! Такая вкуснятина!! Я вас сейчас научу!» И начала бы давать мне рецепт.
Боже мой. Неужели это в женщинах нескончаемо?
Как много я в жизни скучала, выслушивая многочисленных женщин, которые хотели осчастливить меня кулинарным рецептом. Причём я никогда, ни единого разу ни одну из них о том не просила.
При социализме, помню, это вообще какой-то пунктик у всех был. Грех чревоугодия, возведённый в геройскую доблесть. Все женщины кичились друг перед дружкой умением печь, или, как говорят здесь, в Сибири, — стряпать торты.
Там, откуда я сюда приехала, слово «стряпать» означает делать наспех и неаккуратно. «Ну состряпала», — говорил мне отец, когда я приносила ему свои акварельки, и терпеливо учил меня доводить работу до совершенства.
Но, конечно же, наша уборщица не знала моего отношения к этому слову.
Да и век сейчас другой, и я совершенно другая. Я уже могу позволить себе не говорить на не интересующие меня темы. В этом преимущество и моего возраста, и моего статуса.
Так что я улыбнулась ей так с терпеливостью и сказала:
— Да всякое за жизнь было…
Что означало: я уже столько тортов настряпала, что и упомнить все невозможно.
И опять боком-боком, чтобы уйти. Но она не закончила:
— Ну вот. Постряпала я им торт. Морковный. Начинаю его украшать.
Это означало, что я должна с искрой в глазах спросить: «А чем вы украшаете свои торты?» И тогда бы она поделилась со мной совершенно необыкновенным рецептом украшательства торта.
Но я не спросила. Я руку держала на ручке двери. И улыбалась ей совсем уже вымученной улыбкой. А она смотрела на меня внимательно и продолжала:
— А она — хвать с торта. И в рот. Я говорю: «Куда?! Вон на тарелке же есть, оттуда бери!»
Итак, мне давался ещё один шанс. Нужно было спросить, что именно лежало в тарелке. Чем такой торт украшается, в конце-то концов!
Я молчала. Переступала ногами, чтобы уйти. Рассказ у женщины совсем уж комкаться начал. Она уже чуяла, что всё идёт неправильным руслом.
— Я её — р-р-раз… По рукам. «Бери из тарелки». А она: «Тут красивей».
Вот здесь-то уж точно надо было мне вставить фразу по стандарту ведения женской беседы. Я даже знала, что нужно вставить. Но не вставила.
— Тоже ведь дитё, правда?.. — произнесла наша уборщица совсем уже неуверенно и наконец-то закончила свой рассказ.
И в этом месте мне нужно было спросить: «А сколько лет вашей дочери? Есть ли внуки? Где живёт?» Но я опять не спросила. Ну лень мне было! А вместо этого я сказала:
— Ладно, до свидания.
И наконец-то сделала шаг за дверь.
И тут за спиной раздалось: бух!
Как будто что-то упало. «Наверное, швабра», — подумала я. Очень мне не хотелось в тот миг оглядываться. И всё-таки я обернулась к открытой двери.
В проёме на фоне тёмного квадрата окна я увидала, что наша уборщица стоит прямая как струнка и смотрит прямо перед собой удивлённым взглядом. Мне виден был её профиль и выпуклый глаз с поднятой бровью. В той стороне, куда она смотрела, никак не должно было быть ничего интересного. Там на стене у окна висит большой календарь с видом на Енисей, а с другой — стоит стеллаж с папками. Но уборщица явно смотрела между ними. Ну не на пустую же стену так смотрят?
Я с досадой сделала шаг назад и заглянула в дверь.
В полумраке, на фоне голубоватых обоев, прямо в воздухе висел мираж.
Я никогда не видела миражей, но как это иначе назвать, я не знаю. В воздухе шёл фильм? Ну что ж, пусть будет так, если это будет яснее. Только тогда надо пояснить, что фильм этот был бледным, но зато объёмным.
Показывали (если я опять употребляю не то слово — простите) — показывали какой-то потоп. Вроде как где-то трубу прорвало. Вода лилась в помещение откуда-то сверху и сбоку. И уже подбиралась к большому макету, стоявшему на полу. Знаете, бывают такие в краеведческих музеях. Они раскрашены в жуткий зелёный цвет, типа: вот наш край, гляньте, какой красивый.
На этом тоже зелёной краской был покрашен рельеф, на нём были видны серенькие дороги, а белые пластиковые пластинки изображали селения. Вода подбиралась с пола к верхней кромке подрамника. На моих глазах она залила впадины между рельефом и стала покрывать первые пластинки посёлков.