За дверью стояла суета, присущая сборам на званный ужин.
– Андрей! – восклицала мама, – Ну что ты сидишь, иди в душ, иди брейся!
Папа с невозмутимым видом сидел в кресле за журнальным столиком и слушал радио. Папа всегда слушал радио. Мне кажется, что он любил и уважал радио гораздо больше, чем телевизор. Папа работал на круглосуточном производстве в разные смены – неделю в дневную, неделю в вечернюю и неделю в ночную – поэтому режим его сна был начисто сбит. Иногда его одолевала бессонница, и тогда он очень-очень тихо включал свою любимую радио-магнитолу, Vef-260-Sigma, и слушал ночные каналы. Частенько ему удавалось попасть на радио «Свобода», вещающее из США, которое они с мамой обзывали «вражеский голос».
– Хватит слушать вражеские голоса! – негодовала мама, – Надевай рубашку! Вечно ты тянешь время!
– Зато ты вечно бежишь впереди паровоза! – как всегда с юмором парировал папа, – Сейчас опять припремся раньше всех, и ты опять будешь в парадной форме селедку помогать чистить! Каждый раз одно и то же – приходим в гости, а хозяева еще в бигудях и в исподнем! Даже не удобно!
– Ага! Зато ты вечно выходишь в последнюю минуту, а потом летишь, как угорелый, и я за тобой бегу, как собачка!
Эти незлобивые родительские перебранки меня всегда очень смешили. Мама с папой никогда не ссорились всерьез, но любили подколоть друг друга, чтобы потом самим над этим посмеяться. Настроение у меня поднялось, и я вдруг вспомнила про старые мамины замшевые финские сапоги, с высоченными танкетками, на «манной каше». Мне подумалось, что они станут идеальным завершением моего, как теперь говорят, лука. Мама сапоги забросила года два назад. Они были, без сомнения, очень качественными и теплыми, но к нашим подмосковным зимам не очень подходили. Зимой в Москве и Подмосковье бывает порой дождливо и слякотно, а замша этого не выносит. К тому же раньше дороги не очищали от снега до самого асфальта, поэтому они были иногда довольно скользкими, и на зауженных к низу, как киль корабля, танкетках ходить по льду было затруднительно и даже опасно. К тому же у мамы появились кожаные итальянские сапоги, на каблучке умеренной высоты.
– Мам, а мам, – миролюбиво позвала я, выйдя из своего укрытия, – а можно я сегодня надену твои замшевые сапоги?
Мама, сновавшая туда-сюда по квартире в бигудях, парадной блузке, надетой на комбинашку, но пока без юбки, остановилась и посмотрела на меня. Судя по ее взгляду, мой вид ее несколько удивил. Она смерила меня глазами, посмотрела на мои серьги, как профессор на Полиграфа Полиграфовича, и, сделав вид, что все в порядке, ответила:
– Мне, конечно, не жалко, надевай, но в них ведь не удобно – скользко!
Вскричав про себя «ура!», я полезла на полку за сапогами.
И вот, наконец-то, вся семья, уже полностью одетая, стояла в коридоре. Мама еще раз окинула меня профессорским взглядом, как бы говоря, «ну и вид у тебя, дочка», скомандовала:
«Надень шапку!»
Шапка в мой имидж категорически не вписывалась, но я знала, что спорить бессмысленно, только себе навредишь. Придав своему лицу независимое выражение, я протопала манными танкетками по коридору, сняла с вешалки папин мохеровый индийский шарф, который папа никогда не надевал, так как шарф был слишком теплым и волосатым, и нацепила его себе на голову. Таким образом я стала выглядеть еще шикарнее: замшевые коричневые сапоги на молочно-белой манке, заправленные в них синие джинсы, голубое зимнее полупальто, зелено-синий макияж и темно-синий с красными и густо-зелеными прожилками лохматый мохеровый шарф! Ну, в общем, все в тон, кроме сапог. Мама, возведя к потолку глаза, произнесла:
–О, Господи! – потом уже тоном начальника продолжила, – так, сумку я взяла, Андрей, возьми цветы, Маша, ты понесешь торт.
Мы все трое стояли у лифта. Лифт, по всей вероятности, работал только один из четырех. Он ездил, грохоча, где-то гораздо ниже нашего 17 этажа, поднимался совсем близко, но, вызванный кем-то-то другим этажом ниже, вновь опускался. Ожидание затянулось. У меня с самого утра в голове крутилась популярная в то время песня Кузьмина «Запевала дождь». Уж не знаю, что на меня нашло (возможно, так на меня подействовал мой шикарный прикид), но я вдруг решила запеть. Тихонько, почти шепотом, но с душой: «Когда меня ты позовешь, боюсь, тебя я не услышу…» Вообще, пела я довольно неплохо, мне не раз об этом говорили и друзья, и родственники, и в школе я тоже пела иногда на разнообразных самодеятельных концертах к различным праздникам. А тут, у лифта, прямо-таки накатило попеть. Мама с папой переглянулись, и папа вдумчиво произнес: «Да! Поешь ты, Машка, мотивно!»