В конце концов незабеленной осталась еще одна, самая последняя картина – Бумеров портрет с семью разными языками. Его Эллен Черри отнесла в галерею Ультимы Соммервель. По мнению Ультимы, этот портрет в художественном отношении значительно уступал настенной росписи, в которой Ультима продолжала отыскивать все новые и новые социально-политические смыслы, хотя и жаловалась, что картина эта отражает темное, мягкое подбрюшье феминизма. Тем не менее Ультима была уверена, что портрет найдет своего покупателя, главным образом благодаря тому, кто на нем изображен. Репутация Бумера в творческих кругах значительно возросла и укрепилась с тех пор, как он слинял в Израиль.
– Будь он еврей, – рассуждала Ультима, – его бегство в Иерусалим вызвало бы разве что пару кивков. Но когда это белый южанин-хиллбилли… Деревенский парень… Гой… Знаете, милочка, наш мистер Петуэй задал им всем хорошую головоломку.
Портрет был продан в течение ближайших сорока восьми часов за пять тысяч долларов, что позволило Эллен Черри избежать грозившего ей выселения. Право, было бы некрасиво, если бы Пэтси по приезде обнаружила дочь накануне Рождества сидящей на тротуаре со всем своим скарбом.
А еще до приезда Пэтси пришло письмо от Бумера. Кстати, Эллен Черри тоже написала ему. Их письма наверняка повстречались где-то на полпути над Атлантикой (чьи пенистые просторы Раковина и Жестянка Бобов сумели преодолеть еще до наступления зимних штормов), а может, и над самим Иерусалимом, над сектором Газа, над интифадой, над голыми скалами, над стадами овец, над медовыми пряниками, резиновыми пулями и бесконечными караванами древних суеверий.
Бумер докладывал, что работа над скульптурой Па-леса уже завершена и памятник вскоре будет установлен. Открытие монумента состоится на последней неделе января, после чего ему придется принять кой-какое решение. Тем временем к нему пожалует Бадди Винклер, хотя, возможно, уже после открытия памятника, ближе к середине месяца. В последнем абзаце Бумер довольно трогательно писал ей о том, какой сладкой пыткой стало для него на пару мгновений снова взглянуть на нее. Правда, перед этим он немного пораспространялся о том, каким успешным оказался его маскарад.
«Когда ты стояла в дверях в этом твоем кимоно, глядя на тебя, я чувствовал себя словно шеф-повар, посыпающий размягчающей смесью собственное сердце, – писал он своим корявым почерком. – Оно стало таким мягким и нежным, что его легко разорвал бы своими розовыми беззубыми деснами даже месячный младенец; любой старый хрыч с застарелой язвой переварил бы его, словно сливки».
Что касается письма Эллен Черри, то оно было предельно сжатым и уместилось на открытке: «Дорогой Супруг и Мастер Маскарада», говорилось в нем. «Спасибо за прекрасные розы. Я с самого начала знала, что это ты».
Самолет, которым прилетела Пэтси, опоздал на целый час – его колеса коснулись взлетно-посадочной полосы ровно в полдень за день до Рождества. Эмоции Пэтси прибыли в том же взъерошенном состоянии, что и ее прическа.
– Еще одна деревенская букашка прибыла на штурм большого города, – заявила миссис Чарльз, выходя в зал прилетов. – О Господи, ну почему я не осталась там, где прожила всю жизнь, где мне самое место? Я уже слишком стара. Чует мое нутро: пребывание в этой мясорубке будет стоить мне добрую часть моей страховки. У меня такое чувство, будто я доверила свою сумочку первому встречному, чтобы ему было легче меня обобрать как липку.
– Ах, мама, не прибедняйся. Не такая уж ты деревенская простушка, как притворяешься. И еще совсем не стара. Вот увидишь, ты не успеешь и глазом моргнуть, как привыкнешь к Нью-Йорку. А деньжата твои живо прикарманят квартирные хозяйки и магазины.
Вечером они зажарили цыпленка и украсили довольно жидкую елочку, которая выглядела столь же несчастной и растерянной, что и Пэтси. А еще они выпили довольно прилично рома с яичным ликером Ужин закончился тем, что обе расплакались, главным образом по Верлину, хотя с десяток слезинок были зарезервированы для Бумера Петуэя и еще кое-кого из мужчин. На следующее утро Пэтси проявила уже большую трезвость суждений.
– Уж если Бад приноровился к жизни в этом муравейнике, и ничего, не жалуется, – рассуждала она, поглощая за завтраком бекон, – то чем я хуже?
– Все будет прекрасно, мама. Вот увидишь. Только давай не будем вспоминать дядю Бада, хорошо?
– Он обидится, если мы с ним не встретимся.
– Ладно, но только не у меня дома.
Затем они переключились на тему «И+И». В конце концов Эллен Черри даже рассказала матери про Саломею, про ее бесчисленных поклонников и о том, какой крупный конфликт назревал среди завсегдатаев ресторана. Партия Танца Семи Покрывал против партии Суперкубка. Пэтси слушала в полном восторге и назадавала кучу вопросов.
– Я сама с удовольствие танцевала бы, – задумчиво произнесла она, описав вилкой круг над тарелкой с вафлями – словно то была и не вилка вовсе, а подбитый самолет, выискивающий, где ему совершить посадку.
Свою первую неделю в Нью-Йорке Пэтси отказывалась выходить из дому одна, без сопровождения дочери Пока Эллен Черри была на работе, Пэтси прибиралась в квартире либо нагишом танцевала под музыку братьев Не вилл – вернее, в одних своих знаменитых белых сапожках.
– Этот город режет ухо. Просто удивительно, что у тебя на барабанных перепонках еще нет мозолей от шума, – сказала она дочери как-то раз, стоя у окна.
– И такое случается, – согласилась Эллен Черри. – Но порой постоянный шум может от полировать человека до блеска. Помню, как-то раз Бумер написал мне в письме о Ближнем Востоке: «Чем жестче и грубее становится мир вокруг нас, тем нежнее я кажусь самому себе». Как мне кажется, с тобой происходит то же самое.
– Ох уж этот Бумер!
– Это точно, – вздохнула Эллен Черри. – Ох уж этот Бумер.
В конце концов Эллен Черри стала брать мать с собой в ресторан. Пэтси помогала на кухне и обслуживала столики в баре. Это давало ей возможность чем-то заняться, поближе рассмотреть настенное творение дочери, а также стать свидетельницей развития конфликта между Танцем и Кубком. Ей не надо было объяснять притягательность футбольной игры, хотя бы потому, что в глазах Пэтси именно футбол раньше времени свел в могилу ее супруга. Однако, впервые увидев собственными глазами Саломею, она поняла всю силу колдовских чар, коими девушка опутывала зрителей.
– Боже милостивый! – воскликнула Пэтси. – Что за тощая недожаренная рыбешка! Вижу-вижу, если кто не хочет, чтобы она к нему прилипла, беднягу спасет разве что слой тефлона!
Через несколько дней в баре вспыхнула потасовка. Все началось с того, что клиентка – ненавистница Кубка до крови расцарапала ярко накрашенными ногтями щеку собственному супругу, после чего конфликт перебросился и на другие столики. Тогда, чтобы положить конец безобразию, детектив Шафто – а что ему оставалось делать? – выхватил свой тупорылый тридцать восьмой и пальнул в воздух. Пуля рикошетом отскочила от трубы на потолке и застряла в настенной росписи. Из оставленного пулей отверстия донесся звук, чем-то отдаленно напоминавший волчий вой.
– Этим все решено, – произнес Абу, когда они со Спайком вернулись в ресторан из теннисного клуба. Шафто и охранник все еще с пеной у рта спорили о том, имел ли право детектив пронести в ресторан оружие.