Во время просмотра фильма «2010: Год, когда мы установили контакт» Эллен Черри контакт утратила. Она устала от правильных героев, взбесившихся компьютеров и инопланетных шоколадных плиток. («Они вроде бы как с Юпитера, – сказала она. – То есть это даже не «Марс».) Шампанское и попкорн давно кончились, образовав у нее в желудке жирный комок; сеанс петтинга тоже сам собой сошел на нет; в похожих на ведра сиденьях кабины было почти невозможно удобно устроиться.
Наконец ей надоело ерзать на сиденье и прочищать горло, и Эллен Черри осмелилась оставить мужа одного.
– Дорогой, ты не сильно расстроишься, если я вернусь в салон и немного порисую?
– Как хочешь, разве я могу тебя удерживать.
Сказав это, Бумер издал звук, практически неотличимый от предсмертного стона окоченевшего от мороза белого медведя. Однако Эллен Черри предпочла сделать вид, что не заметила внезапного спада супружеской температуры, и, поцеловав мужа в широкий лоб (волосы покидали эту часть его черепной коробки с той же прытью, с какой мальчишки бегут с родительской фермы в направлении огней большого города), поспешила успокоить его:
– Спасибо, милый. Я тебе все компенсирую на наш двухнедельный юбилей.
– Мы тогда уже будем в Нью-Йорке, – ответил Бумер таким тоном, будто прибытие в Нью-Йорк было равносильно тому, что он угодит в аварию.
– Верно! – жизнерадостно воскликнула Эллен Черри. – Это самое большое яблоко в саду, и мы его обольем кое-каким сиропчиком!
Прежде чем Бумер успел что-либо возразить ей, она нырнула из водительской кабины в салон. Надо сказать, что двигалась она довольно быстро и грациозно, если учесть, что на длинной цепи за ней волочился дохлый скунс вины.
Выбрав натянутый на подрамник и хорошо загрунтованный холст, хранившийся в числе ему подобных под раздвижным диванчиком, Эллен Черри подумала: я испортила ему вечер!
Когда Эллен Черри села за мольберт, в голову ей пришли новые мысли: он хотел, чтобы я осталась. Мне хотелось уйти. Кто-то должен был уступить.
Выдавливая из тюбиков колечки краски и смешивая их, она сказала про себя: по его мнению, неправильно, что искусство играет в моей жизни такую важную роль. Но ведь именно поэтому у меня так хорошо получается. Достав кисти и внимательно осмотрев их, Эллен Черри подумала следующее: он говорит, что я люблю искусство больше, чем его. Что ж, он прав. Но я люблю искусство даже больше, чем саму себя.
Взявшись за кисть, думать она перестала. Скунсов трупик вины плавал где-то вдалеке, как комочек шерсти. Вскоре она уже насвистывала и напевала, пританцовывала сначала на одной ноге, а потом на другой. Густо обмакнув кисть, она щедрыми мазками наносила на холст краску; где-то добавляла, где-то размывала, где-то оттеняла белым, где-то черным, где-то смешивала, взбивая наподобие сливок, где-то резкими, отрывистыми мазками выделяла какой-то один цвет. Когда дело касалось техники, Эллен Черри однозначно была потаскухой.
На своем маленьком холсте она воссоздала участок Крейзи-Маунтинз – горную цепь близ Ливингстона, которой они любовались несколькими часами ранее. То есть она воссоздала горы не такими, какими первоначально увидела их, а такими, какими она, в конце концов, предпочла их увидеть. Ведь человек обладает не только восприятием, но также и волей к восприятию, не только способностью обозревать мир, но и способностью менять свое видение. Последнее в конечном итоге есть не что иное, как способность менять сам мир. Тех людей, что признают, что воображение – это владыка реальности, мы называем мудрецами, тех, кто действует, руководствуясь воображением, – художниками.
Или безумцами. Жестянка был(а) прав(а), когда узрел(а) в низкой ориентации на действительность проявление душевного расстройства, однако истинный идиот отличается от идиота-мудреца или идиота-художника отсутствием самоконтроля. Искаженное восприятие мира у идиота не является добровольным или творческим, оно попросту является ложным. Душевнобольные люди – это жертвы неправильно истолковываемых или неуправляемых образов действительности. Когда дело доходит до их реальности, то художники не знают удержу.
Вот и Эллен Черри тоже не знала удержу, переворачивая горы вверх тормашками, превращая скалы в плакучие ивы, ивы – в лимонные пироги с меренгами. Холст вибрировал от мегаджоулей природной энергии: геологии, метеорологии, зоологии и ботаники, смешанных в медленно закипающем гимне природе и краскам. Создавая картину, она пела песню кобальта и окислов, кадмия и умбры. При этом она вслух называла пигменты, подобно тому, как послушник в монастыре может декламировать имена святых: например, «вандейковский коричневый» – святой покровитель дешевых сигар, «розовая марена» – покровительница разгневанных цветочниц.
Она то пела, то насвистывала, то пританцовывала. Она то подмигивала, то прищуривалась, то высовывала язык, то глуповато ухмылялась или хмурилась, то почесывала промежность (ее трусики по-прежнему болтались на рычаге переключения скоростей в водительской кабине индейкомобиля). Она ляпала краску себе на локти и волосы (те были цвета желтой охры – святого покровителя китайцев Тулсы, – и на их фоне шлепки краски еще долго оставались незаметны). Она шлепала, царапала, ударяла и поглаживала холст кистями, растворяясь без остатка в головокружительной трансцендентальности, испытывая блаженство, какое ведомо разве что бродяге, который уносит из города ноги, чтобы снова отправиться в путь.
Законченный продукт? Видите ли, это вам не грубый ломоть реальности и не безобидное облачко фантазии, а нечто среднее. В унылых и однообразных поверхностях голых скал Эллен Черри разглядела яркое колесо капризных эмоций, тогда как в облачках, которые наверняка лучились врожденным непостоянством, она обнаружила безысходность, способную повергнуть в ужас любого специального уполномоченного ООН. Тем не менее она не стала понапрасну тратить время на то, чтобы любоваться законченным продуктом, а тотчас принялась наводить после себя порядок. Однако стоило ей прервать акт творения, как к ней снова подкралось чувство вины. Эллен Черри поспешила вернуться к мужу и тем самым совершила основной смертный грех художника: плохо промыла кисти.
Что касается самого Бумера, то он уже ни в какой спешке не нуждался, поскольку безмятежно спал, навалившись грудью на руль, подобно коврику из медвежьей шкуры. Эллен Черри нежно потрясла его.
Бумер заморгал, и на его лице появилось растерянное выражение, словно акт пробуждения ото сна был для него в новинку, а сама идея пробуждения неподвластна его разумению.
– Зачем ты меня разбудила? – проворчал он.
По какой-то не ясной ей самой причине Эллен Черри не хватило духу сказать правду – что уже второй час ночи, что они занимают сразу четыре места в драйв-ине, затерявшемся где-то в глубинке штата Монтана, что сеанс закончился и все остальные машины разъехались, что шумный вульгарный ветер плюется снежинками, совсем как какой-нибудь арбуз-альбинос – семечками, что служители кинотеатра не осмеливаются стучать в окна гротескного, похожего на индейку автомобиля и скорее всего в эту самую минуту спорят о том, стоит или нет вызвать по телефону шерифа. По какой-то непонятной причине Эллен Черри не осмелилась сказать все это мужу. И поэтому сказала следующее:
– Потому что ты храпел.
Бумер покачал головой. Он не мог поверить собственным ушам.
– Я не храпел, – возмутившись, ответил он. – Я был на задании.
Когда рядом с механической индейкой остановился полицейский автомобиль, Эллен Черри все еще продолжала прокручивать в уме слова мужа, словно, поняв их верно, смогла бы узнать, действительно ли она его любит или все-таки нет.
Слово «Финикия» означает «страна пурпура». Что за этим кроется? Виноград? Глициния? Обыкновенное словоблудие? Лиловая дымка над холмами? Нет, финикийские купцы славились по всему Средиземноморью исключительно своими выкрашенными в красно-фиолетовый цвет товарами.