Ложечка пришла в неописуемый ужас при упоминании о прелюбодеяниях в стенах Святая Святых. Раковина объяснила ей, что Первый Храм буквально сотрясался от сексуальных действий, начиная с первой же ночи после его освящения. Даже в те дни, когда Храм прибрали к рукам левиты (яхвисты), вход в него охраняла пара знаменитых фаллических столпов. И, разумеется, подобно почти всем храмам античного мира, он получал финансовую поддержку в виде заработков храмовых проституток.
– О Боже, – пробормотала Ложечка. Она испытала слабость не меньшую, чем несчастный(ая) Жестянка Бобов, и лишь чудом смогла удержаться в вертикальном положении, иначе точно бы упала на землю.
Жестянка, который(ая) по-прежнему был(а) вынужден(а) терпеть неудобную позу, попытался(ась) ее успокоить.
– Насколько я понимаю, мисс Ложечка, это занятие не имело ничего общего с пошлым траханьем в обшарпанном номере придорожного мотеля или пьяным шпоканьем на заднем сиденье автомобиля, как, вероятно, утверждают лицемеры, которых вы слышали. О нет, это было куда более возвышенное занятие, нежели супружеское соитие. Это было священнодействие, проходившее в соответствии с определенным церемониалом в полном сознании сторон и имевшее целью имитировать акт первоначального творения, ритуал празднования жизни в самый ее интенсивный и значительный миг. Мы говорим не о старом как мир «туда-сюда-обратно» или «шлеп-шлеп-шлеп», мисс Ложечка, мы говорим о том, как возгорается божественная искра и…
Впервые за все это время Ложечка заткнула уши (мыто понимаем, что никаких ушей у нее не было), перекрывая фонтан эрудиции Жестянки, и, оскорбленная в своих лучших чувствах, отвернулась.
Грязный Носок – а он был свидетелем этой сцены – тихонько ухмыльнулся себе под нос (мы-то понимаем, что никакого носа у него не было).
Подобно языку неоновой лисицы, слизывающей перемолотые кости космических цыплят, солнце слизывало легкий снежок, что за ночь припорошил землю. Эллен Черри уже встала. И была занята тем, что ставила на поднос сандвичи с яичницей, блюдце с шоколадными пончиками и кружку пива – завтрак для Бумера.
Нет, она не строила иллюзий. Она просто пыталась загладить вину – вот и все. Умом она понимала, что не сделала ничего такого, чтобы терзаться раскаянием, но внутреннее чувство подсказывало ей, что это изначальный женский долг – проявлять всяческую заботу о муже. Вот почему она была готова наложить на себя самую суровую епитимью за то, что позволила самому главному в своей жизни на какой-то момент затмить для нее ее святую обязанность – заботу о супруге. Так оно и есть. Нечего даже пытаться бороться с собой.
– Милый, я достаточно положила тебе на хлеб майонеза?
– Да, киска, и большое тебе за это спасибо. – Бумер слизнул каплю майонеза, повисшую у него на верхней губе. – И еще я благодарен тебе за то, что ты вчера уговорила полицейского не запирать меня в тюряжку.
– Надо сказать, Бумер, ты держал себя с ним не слишком почтительно. Он всего лишь попросил тебя предъявить документы. Ему больше ничего не было от тебя нужно.
– Он хотел запугать меня, вот что ему было от меня нужно. Все легавые такие. И почему-то все они на дух меня не выносят.
С этими словами Бумер обмакнул пончик в кружку с пивом.
– Но ты, на мой взгляд, не похож на труса, – заметила Эллен Черри.
– Верно, главное в этой жизни – ничего не бояться, и тогда никто не посмеет указывать тебе, как надо жить. Запомни это правило. Ад – это когда человек боится всего на свете. Рай – когда он не дает себя запугать. – Бумер впился зубами в набрякший пивом пончик. – Теперь тебе понятна моя вера?
– Да, но как человек может не дать себя запугать?
– Верно, черт возьми. – Бумер уставился в кружку с пивом, переливавшимся всеми цветами тела Будды, а затем резко поднял глаза на жену. – Я совсем заврался.
– Что ты имеешь в виду?
– То, что кое-чего я все же боюсь. Например, тебя.
– Ах, прекрати. – Эллен Черри издала сухой смешок, скорее похожий на кашель. – С какой стати тебе меня бояться?
– Потому что ты украла мое сердце.
– Милый! – Эллен Черри никак не ожидала, что у него затуманится взгляд, а рот безвольно отвиснет – точь-в-точь как у готового разреветься ребенка. – Извини, я ни за что на свете не стала бы нарочно…
– Ты украла мое сердце – старое доброе сердце сварщика. И еще это твое искусство. Не знаю, хватит ли тебя для нас двоих.
– Ну конечно, милый, какие могут быть сомнения! – Эллен Черри поймала себя на том, что даже в этот момент, возражая ему, она смотрит куда-то мимо, в окно каравана, – любуясь, как над припорошенными холмами восходит солнце, и думая при этом, как бы она написала этот неоновый лисий язык, слизывающий перемолотые в порошок косточки ангелов.
На одном из холмов, на которых возник Иерусалим, находился ток для молотьбы. Собственно говоря, то была плоская каменная скала, на которой землепашцы обмолачивали свою пшеницу. Они нещадно трясли и колошматили колосья до тех пор, пока из них не высыпалось зерно. В общем, если верить рассказам, ток этот располагался на горе Мориа – той самой, где, согласно библейскому преданию, папаша Авраам приготовился перерезать горло своему сыну Исааку, дабы доказать свою преданность Яхве. Кстати, задумайтесь, кому вы клялись в своей преданности. В конечном итоге, намеренно ли или случайно, этот плоский холм превратился для евреев в священное место, в центр всеобщего притяжения. Некоторые договорились до того, что якобы этот холм был перенесен сюда из Эдема и под ним похоронен Адам и что когда Соломон решил построить свой Великий Храм, его выбор якобы пал именно на эту гору.
Чтобы он выдержал такое мощное сооружение, какое задумал Соломон – своего рода Суперкупол Веры, – холм предстояло сделать плоским – срыть его вершину – и ступенчатым. Работа эта требовала немало времени и значительных финансовых затрат, но Соломону, или его гарему, хватило мудрости, чтобы уяснить для себя простую истину: коль уж ты вознамерился возвести самое священное на земле здание, святыню, призванную помочь в деле объединения огромного царства, на землях которого проживают самые разные племена, исповедующие самую разную веру, то негоже наспех возводить храм на первом попавшемся пустыре, как какой-нибудь загородный супермаркет. Место для строительства должно быть наделено некой аурой.
(В этом месте Жестянка Бобов, которую Раковина и Раскрашенный Посох усиленно просвещали относительно истории строительства Первого Храма, хотел(а) было их перебить, чтобы поинтересоваться насчет природы этой ауры, однако подозревал (а), что, принимая во внимание их происхождение – оба появились на свет в те времена, когда о подобных вещах принято было говорить со всей серьезностью, – Раковина и Посох разбирались в чародействе. Так что, как всякий начинающий, а посему робкий романист Жестянка Бобов не осмелился(ась) прервать поток их красноречия.)
Как только вершина горы Мориа была превращена в широкое ровное плато, а на ее склонах проложили дороги и устроили ступенчатые террасы, Соломон с помощью Хирама приступил к сооружению своего блистательного детища. Скажем так, Соломон взял на себя роль продюсера, в то время как Хирам был режиссером. Вдвоем они наняли многотысячную труппу. Причем никаких тебе членов профсоюза. Для начала в их распоряжение прибыли сто пятьдесят тысяч ханаанских рабов, которые покорно гнули спину, лишь бы по ней не ходила плетка, плюс тридцать тысяч израилитов, завербованных на строительство проекта века. Последние тоже трудились почти задарма, потому что грошей, которые им выплачивали, не хватало даже на фалафель. А еще там было три тысячи надсмотрщиков, вечно покрикивающих на простых работяг, примерно такое же количество искусных каменщиков, специалистов по металлическим работам, и плотники из родной Хираму Финикии. Финикийцы носили пурпурные одежды и могли позволить себе консервированного цыпленка с горошком, которым они отоваривались в принадлежащем строительной компании магазине.