– Бад, сегодня все-таки Рождество, – вставил слово Верлин.
– Ладно, пусть себе распространяется, – ответила Пэтси. – Глядишь, заработает изжогу и потом будет просить Господа о милосердии.
– Пэтси, прекрати…
– К тому же тема кажется мне интересной. Надеюсь, Бад, ты помнишь, что это Бумер бросил Эллен Черри, уехал от нее, а не наоборот.
– Честно сказать, меня это не удивляет.
– И сейчас он в этом самом твоем Из-ра-и-ле. Давай на минутку оставим в стороне предположение о том, что женщине, которую бросили, обманули…
– Мама!
– …которой разбили ее бедное сердце, непременно захочется изобразить изменника-мужа в крайне невыгодном свете. Сейчас не об этом. Позволь мне задать тебе чисто теологический вопрос. Ты только что сказал, что Эллен Черри навечно сочеталась браком. А теперь представь себе, что Бумера убьют в этом твоем Из-ра-и-ле? Может ли Эллен Черри взять себе нового мужа? Как это будет выглядеть в глазах Господа Бога, да и твоих тоже?
– Этого мне только не хватало! – пробормотала Эллен Черри.
– Бад, я задала тебе вопрос.
Было видно, что преподобный не торопится с ответом. Наоборот, он тотчас насторожился, заподозрив какой-то подвох.
– Мне понятно, к чему ты клонишь. В принципе да, вдове не возбраняется вторично выйти замуж.
– Хорошо. В таком случае когда эта женщина умрет и вознесется на небеса, то с кем она там ляжет в постель, с муженьком номер один или два?
Верлин оторвался от телеэкрана, чтобы цыкнуть на Пэтси, однако так и не довел задуманное до конца. Господи, а ведь и впрямь интересный вопрос!
– На небесах люди не ложатся, как ты выразилась, в постель, – заявил Бадди, и в его голосе слышалось плохо скрываемое презрение.
– Нет? Это почему же? Ты хочешь сказать, что там, на небесах, и отдохнуть негде. Выходит, что старая бедная вдова будет вынуждена все двадцать четыре часа в сутки быть на ногах?
– Можно подумать, ты имела в виду отдых!
– А разве нет? Что, по-твоему, я имела в виду, Бад?
– Пэтси, немедленно прекрати! – прикрикнул на нее Верлин. – Какая муха тебя укусила? Отстань от него. И ты, Бад, далась тебе эта дурацкая картина. Лучше посмотри, как играют эти парни. Вашингтонцы сейчас того гляди забьют гол.
– Ну ладно, – сказала Пэтси. – Извини. Наверно, это не тот вопрос, над которым серьезный теолог стал бы ломать голову. Это я так, шутки ради. Начать с того, с какой стати кому-то убивать Бумера в Иерусалиме.
Сказала и умолкла. А затем улыбнулась так сладко и нежно, что все тараканы в квартире, и без того пребывавшие в состоянии жуткого возбуждения от аромата ее пирогов и пирожных, высунули свои усатые головы из-под раковины, чтобы проверить, откуда доносится эта сладость.
– Если, конечно, его не убьешь ты, – добавила она.
– Что ты хочешь этим сказать?
– А вот это я и сама хотела бы знать! Я хотела бы знать то, что имеет полное право знать брошенная им здесь, в Нью-Йорке, молодая жена. Я хотела бы знать, какую авантюру ты затеваешь и по какому праву втягиваешь парня в эти свои делишки?
Бадди нервно поправил узел на галстуке и огляделся по сторонам. Взоры всех присутствующих, в том числе и его родственника, были прикованы к его персоне. Вашингтонцам ничего другого не оставалось, как пересечь линию ворот без Верлина Чарльза.
Это комната с обоями Матери Волков. Комната, где гигантский мотылек бьется об усыпанный драгоценными камнями абажур, стряхивая с крыльев бумажные чешуйки. Комната, где Иезавель царапала по оконному стеклу своими насурьмленными ресницами. Где ветряная мельница отлупила своих полуобморочных детей за то, что они перепутали северный ветер с Санта Клаусом.
Из неодушевленных предметов мало кто верит в святого Николая. Но кто, скажите, понимает в этом лучше, чем они? И если вдруг толстяку в красной шубе взбредет в голову завалиться к вам посреди ночи через трубу, когда все семейство, включая четвероногих питомцев, спит и видит сны, кто станет свидетелем этого полуночного визита, как не вещи в гостиной? Разумеется, предметы, что нашли временное пристанище в подвале собора, вряд ли бы клюнули на сказочку про доброго дедушку, сколько им ее ни рассказывай. Рождественским утром они поднялись спозаранку, но не затем, чтобы набить живот сластями или умиляться подаркам. Скорее их мучило любопытство, и им не терпелось проверить, придет ли, несмотря на праздник, Перевертыш Норман на свое обычное место или нет.
К их великому изумлению, он оказался на месте. И хотя Пятая авеню была пуста – если не считать редкого пьянчужки или бездомного психа, – он отстоял на своем посту весь день, напоминая черный резиновый улей, что медленно вращается вокруг пчелиной оси. Предметы никогда еще не видели столь непревзойденного вращения, исполненного редкостного изящества и грации. Растягиваясь и сжимаясь, подобно маслу, которое тает и отвердевает снова, подобно некоему музыкальному маслу, маслу, что в чем-то сродни мехам гармоники, маслу, что по нескольку раз в секунду проделывает путь от сковороды к холодильнику и обратно. Казалось, Норман сбросил с себя время, словно время было парой штанов. Он сложил его и повесил через спинку стула и теперь гордо вышагивал вокруг него, бесштанный и не ведающий стыда, вдыхая аромат розы, что никогда не увядает. Он вращался, словно радиоактивный червь в капле янтаря, словно бушель фосфоресцирующего планктона в прямой кишке страдающей запорами морской змеи.
Будь у них руки, предметы наверняка удостоили бы его аплодисментов.
– Вот это, я понимаю, работа! – воскликнул Грязный Носок, и все остальные с ним согласились.
Предметы сошлись во мнении, что в этот день источником вдохновения для столь бесподобного исполнения ему служит тишина обезлюдевшей улицы. Именно это ничем не нарушаемое умиротворение и позволяет Норману превзойти собственное мастерство и вращаться так, как он еще ни разу не вращался, – предельно медленно и плавно, но полный внутреннего огня. Ничто не отвлекало его сегодня – ни напирающая толпа, ни издевки злопыхателей, ни дьявольская гонка и рев городского транспорта. Норман был одновременно и более сосредоточен, и менее напряжен. А потом предметы заметили кое-что еще. В этот день Норман работал бесплатно – рядом с ним не было коробочки для пожертвований!
– Сегодня Рождество, – произнес(ла) Жестянка Бобов. – Сегодня Рождество, и он дает бесплатное представление.
– Верно, – согласилась Раковина. – Сегодня его номер что-то вроде подарка или благотворительности. Вот только кому – этого нам никогда не узнать.
– Как жаль, что его сегодня не видит мисс Чарльз! Ей бы понравилось! – вздохнул(а) Жестянка Бобов.
– Это точно. Черт, хреново, что ее здесь нет, – поддакнул Грязный Носок, – глядишь, этой растрепанной дурехе хватило бы ума захватить с собой нашу Ложечку.
И мысли всех тотчас переключились на Ложечку. Где и как она проводила Рождество? Ведь если кто-то из неодушевленных предметов и верил в Санта Клауса, так это Ложечка.
Ложечка тоже думала о них. По-видимому, с той целью, чтобы оправдать затянувшееся пребывание Бумера В.Иерусалиме, где на того была возложена секретная миссия, Бадди Винклер счел нужным пуститься в пространные разглагольствования про Купол на Скале.
– Вот как, оказывается, выглядит сегодня Храмовая гора! – прошептала она пребывающей в полном недоумении пепельнице. – Обязательно расскажу об этом моим друзьям!
– Вы хотя бы представляете себе, что такое этот Купол на Скале? – громыхал Бадди.
Пэтси покрутила своими локонами в отрицательном направлении.
– Наверно, крытый стадион в Гибралтаре, – высказал предположение Верлин. – И они там проводят матчи на Суперкубок.
– Помнится, мне о нем рассказывал мистер Хади, – сказала Эллен Черри. – Это как-то связано с Иерусалимом.
– Что верно, то верно. Это самое главное здание в Иерусалиме, покарай меня Господь за эти слова, – сообщил им Бадди. – Там, на Храмовой горе, где когда-то стоял Храм Соломона, а позже Храм Ирода, где в юности наш Господь Иисус заткнул за пояс раввинов и так далее, и тому подобное. В седьмом веке в той части мира парадом командовал хитрый араб. Это он построил ужасно дорогую мечеть на развалинах Иродова Храма. Вернее, не одну, а целых две, и та, что большего размера, вся украшена прекрасными лазурными изразцами, а в придачу увенчана преогромнейшим золотым куполом. Оттого ее так и назвали – Купол на Скале. Она первое, что бросается в глаза любому, кто приехал в Священный Град Иерусалим.