«Это настоящая скульптура, – писал Бумер, – даже ты признала бы это».
Вскоре после Рождества Эллен Черри написала ему и напрямую спросила, какими делами для Бадди Винклера он там занимается. В начале февраля от Бумера пришел ответ:
«Единственное, что я сделал для Бада, это отнес комплект оборудования для электросварки в какой-то подвал в Восточном Иерусалиме. Ну и местечко, скажу я тебе! Дурдом, да и только. Там сидели не то три, не то четыре раввина в черных длиннополых лапсердаках, черных шляпах и с похожими на войлок черными бородами. Надо сказать, в подвале была такая темень, что даже зрячий, и то не смог бы разобрать там при свете газовой горелки буквы системы Брайля. Все эти три или четыре пейсатых чувака вязали. Вязали, клацая длинными спицами, совсем как твоя мамочка. Я спросил у них, не готовят ли они приданое новорожденному, но они по-английски ни хрена не понимали, а тот чувак, что впустил меня внутрь, объяснил, что это священные вязальщики, которые вяжут священные одежды, которые наденут их самые главные священники, когда Храм будет отстроен заново и в нем начнутся службы. Я спросил у него, когда же это случится, но он только похлопал меня по плечу и сказал: насколько я понимаю, ты умеешь варить железо. На что я ответил ему, что да, но при условии, что мне за это платят. Он осклабился в ответ и отвел меня к двери, и на этом все и закончилось. С Бадом я после этого больше не имел никаких дел.
Надеюсь, ты слышала, как обстоят дела на Западном берегу и в секторе Газа. Ситуация, скажу я тебе, хреновая. Обе стороны стреляют и колошматят друг друга каждый день. Палестинцы поджигают сады и виноградники. Иерусалим – не знаю, какая муха его укусила, но народ тут явно съехал с катушек. Чаще всего здесь можно услышать одно-единственное слово – месть. Арабы твердят о мести. Евреи твердят о мести. Старики, молодые – все горят желанием мстить. Готов спорить, что месть для них гораздо привлекательнее, чем сочный бифштекс или возможность побарахтаться на шелковых простынях с какой-нибудь кинозвездой. Безумные люди, безумный, но очень интересный город. Здесь полно всевозможных тайн и интриг. У меня здесь такое чувство, будто я нахожусь непонятно где. Ты понимаешь, что я имею в виду? Обычно, когда куда-нибудь приезжаешь, то кажется, будто ты никуда не уезжал, только с Иерусалимом это не так, такое ощущение не возникает даже на минуту. Кстати, здесь растет медуница, такая же, как и у нас в Виргинии. Зато пахнет она прямо как Град Небесный. А квартплата тут невысокая. Когда я вспоминаю об этом, то думаю, какая для тебя обуза эта «Ансония». Если заскочишь к Ультиме, она поможет тебе с деньжатами, выдаст чек.
Любящий тебя Бумер».
Я скорее суп из тараканов съем, чем пойду к Ультиме, подумала Эллен Черри, однако выселение пялилось ей в лицо, совсем как извращенец – на вход в метро. Так что на следующий день она собралась с духом и, увязая в снегу, пришла на Пятьдесят седьмую улицу. Здесь, на Пятьдесят седьмой, художественных галерей было столько же, сколько на Сорок девятой – суши-баров, однако Эллен Черри постаралась не обращать на них внимания. Она со Дня Благодарения в глаза не видела никаких живописных полотен – за исключением разве что картин, прислоненных к стенам ее квартирки, которые, словно в знак презрения к Дэвиду Хокни,[vi] были повернуты к миру своей пустой обратной стороной. Не пошла она и к Перевертышу Норману, что стало мучительно ясно предметам, что прятались в подвале под собором Святого Патрика. Обратил ли внимание Норман, что сегодня так и не увидел ее, – об этом оставалось только гадать.
Эллен Черри думала, что Ультима заставит ее подождать – галерейные дилеры обычно так и поступали, – чтобы иметь в глазах посетителя вид занятой, как у врачей, и важный, как у адвокатов. Однако когда ее пригласили войти, снег на красных виниловых сапожках Эллен Черри еще даже не успел полностью стаять. Когда она следом за продавщицей вошла в кабинет Ультимы, первое, что она сделала, это прикрыла ладонью глаза, защищая их от литографий работы Леона Голуба. Ими здесь были увешаны все стены. Художественная изжога. Однако Эллен Черри быстро забыла о коварстве искусства, столкнувшись с реальной опасностью. Эта исходила от собак. Точнее, трех собак – надушенных, в бантах и без всяких поводков чертовых псин, которые выскочили невесть откуда прямо на середину комнаты. Собаки звонко лаяли, угрожающе подскакивали к Эллен Черри, так и норовили тяпнуть, скалили зубы, обнажая жуткие клыки. Вскоре в облаке шелка и шика появилась и их хозяйка, которая тут же увела двух четвероногих друзей человека. Третий же друг или скорее недруг продолжал хватать Эллен Черри за каблуки. Эллен Черри поймала себя на том, что думает об Иезавели и защищает каждую часть своего тела за исключением головы, ног и рук.
– Бэби Баттс! – позвала Ультима строгим, но одновременно любящим тоном. – Ну что за проказница!
– Не проказница, а сущая проказа, – еле слышно поправила ее Эллен Черри.
Она была готова поклясться, что заметила в уголках собачьей пасти зловещие пузырьки слюны.
Ультима опустилась на корточки. Груз ее непропорционально тяжелого бюста заставил ее качнуться немного вперед, однако владелица галереи сумела-таки сохранить равновесие и выпрямилась, чем спасла сапожки Эллен Черри на сей раз от собственный зубов.
– Пошли, Бэби Баттс, пойдем со мной, моя крошка, – нежно просюсюкала она, и злобное четвероногое тотчас прыгнуло к ней в объятия. – Ну-ка поцелуй свою мамочку!
Господи Иисусе, подумала Эллен Черри. Неужели Бумер целовал эти губы? После того, как их облизывал собачий язык?
Хотя Эллен Черри довольно-таки сильно замерзла от долгой прогулки, она поочередно отказалась от кофе, чая и шерри. Она была совершенно искренна в своем отказе, тем более что ей хотелось поскорее получить деньги и уйти отсюда. Ультима словно прочитала ее мысли. Все так же прижимая к себе слюнявое существо по кличке Бэби Баттс, хозяйка галереи вытащила из металлической шкатулки чек и протянула его своей гостье. Та проворно схватила заветный клочок бумаги, исхитрившись – несмотря на непосредственную близость к острым зубам хозяйкиной любимицы – не утратить ни единой унции плоти. А вот прежний цвет лица она все же утратила.
– Вас что-то не устраивает?
– Ну, если не считать, что Бэби Баттс обслюнявила чек, признаюсь, я ожидала несколько иную сумму.
– Больше семи тысяч?
– Вся экспозиция распродана. Должно быть что-то около ста тысяч.
– Даже больше ста. Но я сделала кое-какие вычеты.
– Ваши комиссионные.
– Верно, комиссионные нашей галереи. Еще налоги – федеральный и налог нашего штата. Кроме того, у мистера Петуэя имеются кое-какие нужды. Насколько я понимаю, в Палестине эта самая сталь очень дорогая. Он сейчас работает над…
– Большой скульптурой. Знаю.
Неужели она думает, что Бумер мне не пишет?
Тут женщины обменялись такими долгими и такими энергичными взглядами, что малышка Бэби Баттс даже испуганно заскулила. Она, похоже, с удивлением для себя обнаружила – и была сильно уязвлена этим открытием, – что не она одна обладает монополией на власть в этой комнате. В конце концов Ультима одарила Эллен Черри улыбкой и протянула ей второй чек.
– Поздравляю! – выдавила она.
– Что это? – Эллен Черри нарочито медленно взяла в руки второй чек, давая зловредной собаченции возможность вмешаться в ситуацию. На чеке значилась сумма в тысячу восемьсот долларов.
– Продано две ваши работы, – пояснила Ультима. – Как вы прекрасно понимаете, в настоящее время возобновился интерес коллекционеров к пейзажной живописи. Я хочу сказать, что подобных произведений так мало осталось за дверями. Коллекционеры, конечно же, предпочитают картины в духе классического натурализма, однако поток первоклассных шедевров постепенно иссякает. Во всяком случае, я показала ваши работы одной парочке из Рочестера, которую, похоже, совершенно не смутили ваши, так сказать, излишества. Так что примите, дорогая, мои поздравления с вашим дебютом в Нью-Йорке. С первой вас продажей! Может быть, вы как-нибудь принесете кое-что еще из ваших работ?