— Если вы ищете подлеца, посмотрите на старика с белой бородой около вас — это самый большой негодяй… Борода его побелела от преступлений, а вовсе не на мельнице…
— Эй, ты, нечестивец, эти парни ищут ночлег, — крикнул старик.
Мемед направился к хозяину дома.
— Переночуете в одной комнате с этим седобородым мерзавцем. Он вас проводит, — сказал хозяин.
— Ах, негодяй! Идемте, ребята, я вам покажу ваши места…
Мемед и Мустафа осторожно поднялись по пыльной, шаткой лестнице, которая так скрипела, что, казалось, вот-вот развалится. Они вошли в комнату. В ней рядами стояли койки. Грязь была неимоверная.
— Вы первый раз в городе? Так, что ли? — спросил старик.
— В первый раз, — ответил Мемед, — В первый…
— В первый, — повторил Мустафа.
— Как же это так? Вам, наверное, лет по двадцать. Как же вы умудрились не побывать в касабе?
— Не приходилось, — смутился Мемед.
— А из какой деревни?
— Из Деирменолука…
— Это в горах, так ведь?
— В горах.
И только когда старик спросил: — «Ели вы что-нибудь?» — они почувствовали, как сильно проголодались.
— Меня зовут Хасан Онбаши… — продолжал старик.
— Меня Мемед, а его Мустафа.
Старик повел их в бакалейную лавку. Здесь над ржавыми жестяными коробками с изюмом, бекмесом[16] и халвой кружились черные тучи мух.
Хасан Онбаши подошел к лавочнику:
— Дай этим молодцам что они захотят, а мне дай халвы и хлеба.
— И мы возьмем халвы и хлеба, — сказал Мемед.
При свете мигающей керосиновой лампы они с аппетитом принялись есть халву.
Когда они вернулись обратно, все койки, кроме трех, были заняты. Мемед и Мустафа легли, не раздеваясь. В комнате стоял густой табачный дым. На стене, покрытой пятнами раздавленных клопов, в облаках дыма мерцала керосиновая лампа. Люди, лежавшие на койках, громко разговаривали.
— Значит, вы в первый раз ночуете в хане? — спросил Хасан Онбаши Мемеда.
— Да, — ответил Мемед.
— В этом дыму и в этой вони можно задохнуться, — Продолжал старик.
Мемед и Мустафа лежали не шевелясь.
— Что, понравилась вам касаба? — донимал их старик.
— Очень большая, — ответил Мемед. — И дома большие-большие. Как дворцы…
— А если бы вы увидели Мараш! — улыбнулся Хасан Онбаши. — Там есть большой крытый рынок, в нем нее сверкает разноцветными огнями. Все тебе улыбается. Попадешь туда — онемеешь от восторга. По одну сторону торгуют разноцветными тканями, по другую — сидят шорники, по третью — медники… Все что душе угодно! Мараш — это рай! Он в сто раз больше, чем эта касаба!
Мемед задумался.
— Да-а! — протянул он.
— Да-а, — ответил Хасан Онбаши. — Так-то вот. А если бы вы увидели Стамбул!..
Мемед потянулся. Лицо его почернело, сморщилось. Он уже не мог сдержаться.
— А кто хозяин касабы? — выдавил он из себя, и ему сразу стало легче.
— Что ты сказал? — не понял вопроса Хасан Онбаши.
— Я спрашиваю, кто хозяин касабы?
— Какой хозяин, сынок?.. Разве у касабы бывает хозяин? Здесь нет хозяев. Каждый сам себе хозяин. Богатых людей здесь называют «ага». Их много…
Мемед ничего не понимал.
— Кто здесь надо всеми хозяин? — повторил он. — Кто владеет этими лавками, землей? Как его зовут?
Хасан Онбаши наконец понял, в чем дело.
— А кто хозяин вашей деревни? — спросил он Мемеда.
— Абди-ага.
— Разве в вашей деревне вся земля принадлежит Абди-аге?
— А кому же?
— А лавки?
— Тоже агe.
— А волы, козы, овцы, быки?
— Большей частью ему…
Хасан Онбаши почесал бороду и задумался.
— Послушай, сынок, — сказал он. — Здесь нет таких Хозяев, как ты думаешь. Земля в касабе принадлежит многим. Есть, конечно, и такие, у которых много земли. У бедных ее мало. У многих бедняков и совсем нет.
— Правда?.. — удивленно протянул Мемед.
— А как же? Конечно, правда.
Старик долго рассказывал о крестьянах, не имеющих земли. Затем он начал опять о Мараше. О городе, о рисовых полях, о рабочих с рисовых полей, о садах и землях Мараша. Рассказал об aгe по имени Ходжаоглу, у которого очень много земли. Мемед молча слушал. Рассказал он и о том, как был в плену на Кавказе, о Галиции, о Дамаске, Бейруте, Адане, Мерсине, Конье, о гробнице великого Мевланы[17], который покоится в Коньи. Потом вдруг замолчал и натянул одеяло на голову. В комнате наступила тишина.
Кто-то в углу низко склонился над сазом[18] и играл, тихо, едва слышно напевая что-то низким, грубым голосом. Длинное лицо поющего при свете керосиновой лампы то вытягивалось, то уменьшалось и становилось широким. Мемед долго и бездумно слушал его. Наигравшись, человек повесил саз на гвоздь у изголовья кровати и натянул на себя одеяло.
17
Мевлана — эпитет Джеляль-эд-дина Руми, крупного иранского поэта, основателя мусульманского ордена Мевлеви. — Прим, перев.