Религия Семблии - течения внутри ее были столь многочисленны и разнообразны, что иногда просто противоречили друг другу - все же имела нечто общее - идею о состоянии религиозного экстаза, освобождения от всего сущего, тогда как на долю разума оставались такие вещи, как молитвы, литургии, гимны, ритуалы, бормотание заклинаний. Однажды, сидя в Часовне, усталый до изнеможения Париж попробовал соединить скудный диапазон частот языка с монотонным речитативом, бесконечно повторяя полученную фразу в уме. И вдруг обнаружил, что его «мы» свободно. Так он изобрел медитацию.
Детство ушло, и у Парижа прорезался настоящий талант художника. Его работы были странны, а главное - недолговечны: ледяные скульптуры, которые таяли, скульптуры из песка, который удерживался постоянно слабеющими силовыми полями. Стихи он писал стилосом на бумаге из давленых растительных волокон, используя красящие пигменты, добытые из овощей. А потом со странным удовлетворением смотрел, как эти листочки сгорают в огне.
- Мимолетность, непосредственность впечатления, - отвечал он, когда его спрашивали о его работах, - вот главное, что я хочу передать.
Понимали его только немногие, но зато немало из тех, кто толпами стекался поглазеть на работы Парижа, уходили, унося странные ощущения от того, что заставил их пережить художник.
Искусство представлялось ему чем-то совершенно естественным. В конце концов, размышлял он, на заре истории человечества, там - на мифической Земле, должен же был оказаться какой-нибудь примитивный предок, который обнаружил, что камень в полете описывает необычайно простую и изящную параболу, а потому сумел определить лучше других то место, куда камень должен упасть. Такой человек должен был питаться лучше и чаще и, вероятно, имел больше детей, нежели его соседи. Нервные клетки должны были подкрепить такое поведение этого предка и его потомков, привив им чувство наслаждения от зрелища очаровательной параболы.
Вот он и есть потомок этого воображаемого предка. Хотя он живет в 28 ООО световых лет от тех пыльных равнин, где искусство впервые вошло в гены человека, он все еще продолжает пользоваться ментальными процессами, которые в свое время были так идеально настроены применительно к условиям той древней планеты. Он разделял со своими предками представление о том, что естественность - высшее проявление Прекрасного, но в то же время он остро ощущал тоску по каждому уходящему в небытие мгновению. Это тоже было чисто человеческим ощущением, но что-то сидевшее в нем воспринимало это ощущение мимолетности как контраст, как противоречие. Он не знал почему, но был совершенно уверен, что это ощущение тоже отделяет его от других.
Так пришла к нему первая слава, которая оказалась далеко не последней.
Очень скоро он понял, что хотя решение о поступке принимается как бы двумя «я» или «мы», но общество считает ответственным только одно. Социальный лозунг таков: я принимаю на себя ответственность за действия моего «мы». Париж много размышлял по этому поводу.
Будучи юным, он встретил любовь и воспринял ее как соглашение: «Любимая, мое «мы» принимает тебя». Он понял, что истинная духовность происходит от «я знаю свое «мы», а мужество из - «я верю в свое «мы».
Сознание - недокормленное и не слишком хорошо информированное - было моделью самого себя, созданной мозгом. Это была имитация несравненно более живописного и разностороннего подсознания.
Ощущать мир непосредственно, без всякой цензуры - какая дивная мечта! Париж обретал эту способность лишь время от времени, и в эти моменты он чувствовал настоящий шок от умопомрачительной полноты истинного мира, Потребность в языке исчезала подобно капле воды под лучами свирепого солнца; Все, что он должен был сделать, это указать на что-то пальцем и сказать: «там!»
И все же где-то там - позади глазных яблок - находился тот фантом, тот наблюдатель, которого нельзя было наблюдать. Правда, он ничего не контролировал. Париж знал, что тот сидит в нем, но постепенно научился его игнорировать.
Или, вернее, его собственное «я» согласилось абстрагироваться и принять наблюдателя, но его «мы» этого так и не сделало. Но никакой возможности контролировать тень, похожую на пустоту, не было.
Во сне его «я» вообще ничего не могло контролировать. В каждодневной жизни, как Париж узнал, его тело не умело лгать. Диапазон его передач был слишком велик, оно посылало сигналы от «мы» в широком подсознательном потоке. И наоборот, обладая малой скоростью переработки информации, его «разумное» «я» могло лгать легко, больше того, оно не могло не. лгать, хотя бы по ошибке. А вот его «мы» лгать не умело.
Понимание этого превратило Париж в лидера, хоть он таковым вовсе не хотел быть. Он был слишком занят тем, чтобы побольше узнать о том, что значит быть человеком.
Однажды вечером, когда Париж нес дежурство в одном из отдаленных поселений, расположенном на самом рубеже их владений, он поймал мышь и попытался разговаривать с ней. Поскольку и он, и она состояли из плоти и крови и когда-то имели общих предков, так как этот грызун тоже происходил с Земли и был привезен сюда первой экспедицией по причинам, не известным никому, кроме самих первопоселенцев, то Париж полагал, что контакт с мышью возможен. Мышь внимательно изучала его лицо через разделявшую их пропасть между уровнями переработки информации, и сенсорика Парижа оказалась неспособной получить хотя бы что-то от этого существа.
Но каким-то образом Париж все же понял, что в ее крохотном мозгу были потаенные сходства с мозгом Парижа. Почему же отсутствуют попытки коммуникации со стороны мехов? Было о чем подумать.
Загадок было много, а жизнь шла своим чередом. На Изиду вернулись мехи.
С Гремучкой Париж встретился, когда играл в мяч с несколькими своими сверстниками. Они гонялись друг за другом, пытаясь перехватить мяч - игра, которая будила в них чувства, родственные ощущениям охотников - чувства, казалось бы, давно погребенные в далеком прошлом. Они настолько увлеклись игрой, что Гремучка смогла подобраться к ним незамеченной на расстояние нескольких сот метров.
Игра шла вблизи развалин огромной Кублы, оставшейся еще от тех людей, которые поселились на Изиде тысячу лет назад, а затем покинули ее. Купол Кублы, предназначенный для развлечений, еще и сейчас мог создавать резонансные иллюзии, если его стимулировать. Париж подумал, что это одна из таких зрительных иллюзий, когда увидел это быстро скользящее тело, с какими-то трубками, которые вращались, пытаясь сфокусироваться на юношах.
Гремучка успела уничтожить шестерых, до того как Париж добрался до своего дальнобойного кинетического оружия. Оно безнадежно устарело, но .только такие ружья и выдавались молодежи для тренировок. Париж выстрелил в Гремучку и даже попал, но тут же увидел, как упал стоявший рядом с ним друг, что отвлекло его внимание. Вообще-то Парижу уже приходилось встречаться со смертью, но не в таком виде. Он замешкался, и только по чистой случайности Гремучка не уничтожила его. Пули двух других юношей покончили с кольчатым чудовищем. Париж понял, что совершил ошибку, и дал себе слово, что больше это не повторится. Эмоции, терзавшие его, когда он помогал вывозить тела убитых, больше всего походили на лихорадку - болезнь, которая долго дает о себе знать.