— Сказывал Питирим, якобы ты расстрига.
— А вот вели своим клевретам выйти, я тебе слово государево скажу, тогда узнаешь, что я за расстрига.
От «слова государева» решительность Ивана Голицына увяла. «Клевреты» выпятились за дверь, мимоходом отшвырнув Заварзина. Ребята, сразу видно, понаторели в рукоприкладстве. Неупокой взял нож (Голицын покосился на сточенное лезвие), вскрыл шов на подоле рясы и вытащил свиточек — отпускную грамоту за подписью игумена Сильвестра.
Голицын читать умел (до счёта не поднялся).
— Тут сказано, отпущен за литовский рубеж для богомолья. Эвон тебя развернуло — к Студёному морю.
— В сём развороте я дам ответ пославшему меня.
— Прежде Печор ты в Москву попадёшь. Там я тебе не позавидую.
— Там поглядим, кто кому станет завидовать.
Иван Голицын внимательно взглянул под чёрный куколь. Куснул сочную, влажную губу.
— В кайдалы я тебя брать не стану, но ежели сбежишь, найду под землёй. Бумаги твои и книги отец Питирим своей печатью запечатает, чтобы ты не клепал в Москве, будто я нечто своё подсунул али уворовал. С такими тихими, как ты, надо остерегаться — много вас ныне ходит, с поручениями... Всё своё забрал? Хозяйского не забыл?
Даже проститься с Заварзиным Арсению не дали. Он только издали благословил Фёдора, тот молча поклонился. Солнце стояло высоко, под клобуком было душновато, но Неупокой, войдя в иноческий образ, не снимал его: «Аще чернец без куколя сквозь град ходит, яко и блуд творит».
6
По возвращении в Москву Иван Голицын так закрутился в водовороте военных дел, что скоро забыл о Неупокое. По «Росписи полкам» братья Голицыны должны были сопровождать царевича Ивана «с саадаком», то есть служить его главными оружничими. К его шелому был приставлен в том же походе Невежа Яковлевич Бельский, из воевод — Нагой и Трубецкой, доверенные люди государя. Отсюда нетрудно было заключить (и Иван заключил), что отец мало намерен считаться с ним и, видимо, не слишком доверяет. Отец знал, что Афанасия Нагого, Богдана Бельского и особенно его брата Невежу царевич не выносил.
Пережив всплеск государственной деятельности, поставленный отцом на место и, по свойству увлекающейся, но не настойчивой натуры, так же круто разочаровавшись, Иван погрузился в весеннюю меланхолию и философские изыскания, далёкие от войны. Упадок сил его, возможно, объяснялся ещё и тем, что для возбуждения их царевич пользовался не взваром еловых побегов, а бастром и аликантом из отцовских погребов. Нет худа без добра: теперь ему и в голову не приходило ставить на пытку или требовать владычного суда над привезённым с Сии еретиком. Хотя Неупокой и расходился с царевичем почти по всем вопросам, пытаясь склонить его к защите крестьян, Ивана увлекали беседы с узником. Нагой, по горло занятый своими посольскими и тайными делами, в содружестве с Андреем Яковлевичем Щелкаловым безнадёжно пытаясь предотвратить войну, только замолвил за Неупокоя слово перед государем. Иван Васильевич решил: «Отдать его царевичу на береженье, пусть разберётся, что за ересь и для чего она». Он тоже был занят и озабочен выше головы: на первое июня была назначена Боярская дума, призванная окончательно решить, идти ли «государю за своё государское дело» или уступить несоразмерным требованиям Батория. Ходили слухи, что король Стефан двинул войска к границе, в направлении Пскова.
Весёлый месяц май выдался для Арсения чересчур весёлым. Его натура брала своё: хоть два куколя натяни на голову, излишек добродетели тяжёл для молодого человека. Да и негоже отказываться, если в разгар беседы сам наследник российского престола провозглашает: «Время испить вина!» Оно обычно наступало около полудня, по окончании службы «шестого часу дня» (считая от восхода солнца), которую царевич и Арсений благополучно пропускали.
Но и тогда не прекращался душеполезный разговор о ересях и диалектике, свободе и отречённых книгах. Царевича Ивана возмущало вычитанное в тетради Неупокоя изречение одного из «польских братьев», социнианина Андрея Висковатого: «Личность есть субстанция совершенная, отдельная и мыслящая». В своей «Рациональной религии» Висковатый доказывал, что даже троичность Божества является препятствием к проявлению индивидуальной воли, свойства Бога живого.
— Ужели не понимаешь, куда ведёт сия гордыня? — разоблачал царевич. — Отдельный человек в общей каше варится, он не свободнее крупинки в пшённом кулеше. Он думает, его свободная воля вверх возносит, а то — огонь и бурление воды, огонь же зажжён отнюдь не нами! Верно писал отец: «И Адам в раю не был свободен».