— Внутре ничего не оказывает, вашескобродие.
— Да где же “оказывает”?
— Нигде, вашескобродие. Тоской болен.
— Тоской? — удивленно спросил доктор, — отчего же ты тоскуешь?
— Смею доложить, вашескобродие, ото всего.
— Как от всего? Например? Рассказывай.
— Самые, можно сказать, нудные мысли лезут в голову, так ее и сверлят.
— Гм… — глубокомысленно протянул Петр Иванович. — Так сверлят?
— Точно так, вашескобродие. Ровно бурав в башке.
— Ты говоришь — бурав? И часто?
— Чаще по ночам, вашескобродие.
— Д-а-а. Ложись, я тебя осмотрю.
Но, прежде чем лечь, боцман возбужденно и быстро стал говорить какую-то чепуху, среди которой вырывались и самые здравые речи. Подавленный боцман быстро лег на койку и несколько испуганно взглянул на доктора возбужденными глазами. Казалось, больной испугался доктора главным образом оттого, что Приселков заговорит боцмана.
Недаром же Петра Ивановича матросы называли “стрекозиным старостой” и не без основания считали, что он “очень о себе полагает”, так как был уверен, что он самый башковатый человек на свете.
— Ну, рассказывай, Антонов.
— Насчет чего, вашескобродие?
— И глупый же ты, Антонов; по порядку рассказывай, где и как у тебя болит.
— Я уже обсказывал вашему скобродию, что форменно ничего не болит, только в башке сверлит.
— Когда же это началась?
— Еще в Кронштадте; все беспокойная дума донимает.
— Насчет чего?
— А насчет всего; одна тоска, и никуда от нее не уйдешь. Даже перестал настояще заниматься службой. И прежнего форца нет, и форменно матрозню не привожу в чувство, даже ругаюсь без всякого старания. А, кажется, знают боцмана: в струнке держал, а теперь — одна скука.
— Так ведь это, Антонов, хорошо, что ты перестал быть идолом, по крайней мере перестал быть грозой.
— Хорошего-то мало, вашескобродие, когда заболел тоской. Особенно по ночам тяжело, и такая-то глупость лезет в голову, что и не обсказать. И все будто и перед людьми виноват и других виноватишь. Будто вовсе люди бросили без всякого внимания. Обижают своего же брата. Отчего это без обиды никак не проживешь?
— Да кто же тебя притесняет? — удивился доктор.
Боцман чуть было не сказал: “Да твоя же глупость”, но вместо этого с страдальческой улыбкой проронил:
— Никто, вашескобродие.
“А то заговоришь”, — решительно подумал боцман и прибавил:
— Так извольте осматривать, вашескобродие.
— А ты, братец ты мой, не учи меня, я и сам знаю, на то я и доктор, а ты матрос.
— Слушаю, вашескобродие, — промолвил боцман, и в его глазах промелькнула лукавая усмешка.
Петр Иванович заметил это и озлился.