Я сделала ещё шаг, боясь взглянуть Бренну в лицо. Он медленно повернулся, и у меня упало сердце. Я не узнала мужа. Он будто бы в одночасье снова постарел, прорезались скорбные морщины у губ, грозно изломились брови. Застыла на любимом лице вырезанная из дерева горестная маска, глянули на меня невидящие, незнакомые глаза. Мёртвые, ледяные, будто выцветшие, а на дне их — смерть. Зрачки в точку собрались, отчего вовсе белыми, страшными сделались очи. Ой, щур! Вот когда испугалась я по-настоящему, вот где жуть пробрала нешуточная. Никогда я не видела у него таких глаз, и не приведи Светлые Боги увидеть ещё. Смотрел прямо, а как будто сквозь меня. Смотрел и не видел. Я тронула его за руку — тяжёлые кулаки свело судорогой так, что костяшки побелели, ногти до крови впились.
— Бренн, я это…
Не со второго и не с третьего раза услыхал меня воевода. Потом дрогнуло что-то в жестоких глазах, и, словно очнувшись от забытья, он с трудом разлепил сухие губы и чужим севшим голосом сказал:
— Почто пришла, просил ведь…
Я шагнула к нему, виноватясь, уткнулась лбом в грудь, крепко обняла. Тяжёлая ладонь опустилась на плечо, обхватила неловко, будто руки плохо ему повиновались. Отпустил меня, повернулся к ждущим его слова кметям.
Прямой обычно, он в одночасье как-то весь ссутулился, сгорбил мощные плечи, словно придавила его к земле неподъёмная ноша, и мне показалось — с трудом передвигал ноги.
— Хоронить… будем. Готовьте краду.
Принялись за скорбное дело. Кмети, привычные ко всякому, прятали глаза, и я могла бы поклясться, что видела — не один и не два украдкой смахнули слезу, и было от чего… Сердце плакало смотреть на истерзанные, обезображенные тела…
Воевода ещё долго бродил меж дымящихся развалин, будто запомнить хотел мёртвые лица все до единого, каждое в себя вобрать. Я ходила за ним хвостом и страшилась думать — не такими ли нашел он тогда своих маленьких сыновей и жену…
На закате взметнулись к темнеющему небу яркие огненные языки, принялись жадно лизать хворост. Богатую жатву собрала Государыня-Смерть. До времени ушедшие души вознесутся прямиком в светлый ирий, минуя преграды. Там будут вечно веселы и беспечальны, раз при жизни не обрели счастья…
Бренн смотрел в огонь остановившимся взглядом. За весь вечер не проронил он ни слова.
Старейшина разорённого селища почернел лицом так, что страшно было смотреть. Он плакал, не стыдясь, слёзы текли и текли, и он уже не утирал их, кажется, вовсе перестал замечать. Он тоже потерял всю семью. Нашёл своих среди убитых, никого не пожалели изверги — ни маленьких внучат, ни пригожих невесток, ни седовласую жену… Сыновей обоих похоронил — сражались храбро и погибли героями. Воевода не мог допустить, чтобы повторилось беззаконие в соседних деревнях, не ведающих о нависшей над ними опасности, отрядил со старейшиной с приказом поспешать четырёх опытных кметей — предупредить, вывести поскорее людей в лесные убежища, подальше от лихой беды. Ещё догорали последние крады, когда они ушли.
Пробыли мы в деревне до самой ночи, и, лишь когда погасли погребальные костры и были насыпаны курганы, тогда воротились на корабль. Дюжие парни валились с ног от усталости. Воевода велел всем ложиться отдыхать, с рассветом отправимся в Нета-дун. Коли быть сече, подставлять неопытных ребят под верную гибель он не хотел. Мне же велел оставаться в крепости с ними. И так как-то сказал, что у меня и мысли перечить не возникло.
Мне вспомнилась, как вчера, та самая битва, в которой я первый раз убила человека. Та, когда погиб Славомир. Что душой кривить — страшно мне было тогда, очень страшно. Подвинулось что-то во мне, ожесточилось, как будто часть прежней меня насовсем умерла, превратилась в бесчувственный камень… Готова ли повторить? Снова убить человека, а может, и не одного, уж как придётся. Пускай и датчанина. Тут мне пощады не будет. Самой убить, если повезёт, а коли нет?.. Не лучше ли, как разумной жене, остаться за надёжной заступой крепких стен, чем мужа опасности подвергать? Много ума не надобно сообразить — обо мне будет печься да перво-наперво смотреть, как бы меня не ранило, не задело. Не думая, подставит себя под удар, меня защищая… Вовек себе не прощу, поедом съем живьём. Стоит ли того, гордость пустую потешить? Да и сдюжу ли, вдругорядь рубиться по-настоящему?.. Сказать по совести, побывав в бою, я была не слишком в том уверена. «Струсила! Хвост поджала!» — противно верещал и кривлялся внутри кто-то другой, но разум настойчиво шептал — охолони… Да и мужу в открытую перечить негоже. Одно дело — на корабле проветриться в охотку, другое — в сечу кровавую наравне со всеми идти… Боролись во мне желание быть подле мужа и в сражении, и осторожное разумение. Думала я, думала, и так и не смогла рассудить. Измучилась вся, лёжа на палубе под боком у воеводы.