Пока томились щи да каша в печи, я кликнула Блуда — посидеть с воеводой. Яруна не было видно, и я, снедаемая беспокойством, вовсе взметалась. Решилась бежать к дедушке на курган, совета просить да помощи. Не было рядом мудрого Хагена, не к кому было обратиться за советом. Дедушка любимый, я верила, мог мне помочь. Я знала многие травы и умела их парить. Ведала, как лечить разные недуги — дедушка научил сызмальства. Но таких ран, как у воеводы, не видала еще, и боялась, как бы злая хворь его не взяла.
Лыжи послушно несли меня по снегу. Долетела вмиг, упала на колени прямо в пышный сугроб, поклонилась земно:
— Дедушка любимый, здравствуй! Помоги, родимый, научи внучку, подскажи! — Припала к земле, распласталась прямо в снегу, обнимая дедову могилу… Закрыла глаза, замерла, слушая сердцем… И помстилось — впрямь ответил дедушка, шепнул — бегите за матерью Яруна, она поможет… Я подумала — и как сама не догадалась? Верно, она-то знала от бабок, как лечить обмороженных…
Я полежала еще немного, обнимая мерзлую землю. Мысленно поблагодарила любимого дедушку и заторопилась назад. Поклонилась земно еще раз:
— Прости, дедушко… Пора мне! — и бегом бросилась домой.
Блуд сидел подле вождя и хмурился. Завидев меня, зашептал:
— Лихо ломит воеводу, сестрица… отходит от мороза.
Я наклонилась, внимательно посмотрела на Мстивоя, прислушалась. Он был в забытьи, и дышал уже не так ровно. Мое чуткое ухо уловило, как воздух с трудом входил и выходил из груди. Я положила руку ему на лоб, потрогала кончики пальцев. Лицо, руки и грудь снова были теплые. Руки вождя теперь лежали совсем недвижимо. Вернувшаяся кровь прилила и они опухли еще больше. Я откинула одеяла, осторожно потрогала ноги. Ступни тоже начали распухать, того гляди поползет выше… Нужно было спешить. Ох, да где же Ярун и кмети?.. Еще немного, и я сама побегу за матерью Яруна!
Другими глазами
Блуд успокаивал меня, как мог. Потом он говорил — на меня жалко было смотреть, так взметалась. Конечно, он не пустил меня никуда. Нашел в клети, куда я выбежала, чтоб воевода не слышал. Меня трясло, я давилась слезами и не могла ничего с собой поделать. Слезы душили меня. Я крепилась изо всех сил, кусала рукав, чтобы не рыдать в голос. Побратим обнял меня и стал гладить по голове, успокаивая. Он говорил мне, что все будет хорошо, воевода выздоровеет и станет крепче прежнего, мы его выходим… Я всхлипывала ему в плечо и никак не могла унять дрожь.
Новогородец вздохнул, покачал головой и тихо спросил:
— Любишь его?
Я закивала, и утихшие было рыдания сотрясли меня с новой силой. Насилу совладала. Наконец я подняла зареванное лицо, выдавила улыбку:
— Спасибо, братец…
Он обнял меня и шепнул в самое ухо:
— А ведь я давно понял, что воевода тебя полюбил!
Я удивилась. Вскинула глаза испытующе. Конечно, рысеглазый Блуд видел многое из того, что другим кметям незаметно было, но тут?..
Я спросила:
— Откуда ж знал?
Он усмехнулся, погладил меня по щеке и тихо сказал:
— Да знал уж… Видала бы ты его глаза, когда вы с Хауком прощались. С такой лютой волчьей тоской глядел… Как на любимую, что другому навек отдана. Это ты, дуреха несмысленная, под носом не разглядела… Он же давно сам не свой. Нарочитое безразличие напоказ… А сам, как ястреб, тебя высматривал, берег самолично, не обидел бы кто! Чего ему стоило тогда на лодье, когда тебя стрелой новогородской ранило, не схватить тебя в охапку да в трюме не запереть!.. Он один и ведает. А с ножом в походе придумал, нарочно забыл на острове — тебя, глупую, сберечь надеялся!..