Не ведал он и представить не мог, что был Тем, кого я всегда ждала… Что узнать его вьяве довелось лишь на пороге смерти… Не знал. Вот и кручинился все. Жалел меня, девку глупую. Страшился, вот опамятуюсь, восплачу сама о поспешном решении… Все неволить не хотел.
Откуда ж было ему знать, что я за миг единый счастья с ним, за поцелуй тот и глаза его на костер бы за ним пошла, не задумавшись, босиком по огню за край…
Мы долго еще шептались с ним. Сон сморил меня почти под утро, а спал ли он, не ведаю вовсе…
Я заснула у него на груди, убаюканная мерным стуком его сердца. Согретая его теплом. Счастливая…
И каждый новый поцелуй и прикосновение стали еще бережнее, а казалось бы — куда уж более… Я будто сделалась в его руках хрупкой драгоценностью, которую след хранить пуще глазу у самого сердца, и не догадай судьба потерять…
С того дня пошли у нас такие разговоры задушевные чуть не каждый вечер. И что примечательно — мне мстилось, будто упали заслоны, прежде запиравшие накрепко какую-то дверь между нами. Теперь мы могли разговаривать друг с другом, как допрежь не выходило… Я не могла дождаться вечера, чтобы скорей нырнуть в ставшие такими родными теплые могучие объятия. Передать не могу, каким счастьем безбрежным затапливало меня от простого прикосновения его рук, ласкового взгляда. А уж от поцелуя…
Он баловал меня и щедро купал в ласке, будто стараясь восполнить прежнюю холодность, воздать сторицей за все мои бедушки и обиды.
Я наконец была дома…
И лучше места, чем у него на груди, в кольце его рук, не было на всем белом свете.
Ждал меня еще один подарок — привычно немногословный воевода оказался на деле на удивление хорошим рассказчиком; я полюбила слушать его неспешные повести о жизни, странствиях и военных походах… Порассказать ему было о чем. Бывало, он посмеивался, глядя на то, как я сидела подле него, открыв рот от удивления, заслушавшись и порой забывая дышать… И было от чего! О таких чудесах невиданных баял, умереть, а хоть бы одним глазком взглянуть!.. Больше всего я полюбила диковинные сказания о далекой родине его славных предков, чудесной теплой Стране Лета, где не бывает снега и растет неведомый овощ — виноград, тот, что слаще морошки… А то и самой приходилось рассказывать — уже в который раз — про Злую Березу, про мои сны о Том… да мало ли еще о чем. Ему хотелось знать все о моей прошлой жизни. Особенно ему полюбился мой сказ про то, как Соболька приструнила да нож отобрала, не позволила в Злую Березу метать… и как из дому ушла.
Постепенно он стал все больше шутить сам, и порой смешил меня мало не до слез. И сам смеялся… Как я любила этот его смех! Тогда лицо его совершенно преображалось, становилось молодым, почти мальчишеским. На щеке играла задорная ямочка, а в хитро прищуренных глазах искрилось лукавство. И кончались такие разговоры у нас частенько заполночь…
Мы оба никак не могли насмотреться, надышаться друг на друга. И такое это было великое счастье — прижаться, согреться теплом близкого любимого тела… Видеть, как наполняются живым светом любимые очи в ответ на мою ласку, и радоваться. Слушать знакомые уже ласковые слова на его родном языке, что милей всякой музыки.
Потом я узнала, что значили те слова, и долго еще плакала у него на груди. Смейтесь, если смешно! А мне иногда казалось, не выдержу и умру от любви, так сердце заходилось.
Много долгих зимних вечеров провели мы с ним, вспоминая пережитое и заново узнавая друг друга. Как пришли мы с Яруном в крепость, как я метала топор и порвала ему плащ… Как вваливалась в дышащую паром прорубь наравне со всеми… Он шутил, что совсем потерял сон, увидев меня как-то в мокрой рубахе… Я краснела и прятала лицо у него на груди, а он знай себе посмеивался. Как дивился про себя моей сноровке и воинскому рвению. Как чуть ум не потерял и едва не схватил меня в охапку, когда меня стрелой новогородской ранило… Как потом стоял за дверью клети, где я сидела, мучаясь и страстно желая открыть дверь и войти… И я поведала ему, что знала его там, необьяснимым чутьем чуяла… и как обнимала его, невидимого, распластавшись по дверным доскам…
Однажды признался мне со смешком, как увидал меня у огня с распущенной косой и чуть не шагнул ко мне отобрать гребень… А я и ведать не ведала, что он тогда видел меня… Он сказывал — с того дня совсем пропал. Вот ведь, косища моя… приворожила суженого, да.
Он снова принимался шутливо ворчать, зарывшись носом в мои волосы, и смешно щекотал жесткими пальцами шею, пытаясь понять, отросли ли хоть немного и сколько еще ждать, пока хоть мало отрастут и можно будет снова плести-заплетать.
А то доставал мою отрезанную косу и прикладывал к моей голове, любуясь, то принимался сокрушенно гладить ее, чем изрядно смешил меня. Уж так забавно у него выходило…