Иная зима
Надобно молвить, зима в тот год и впрямь выдалась гнилая. Студень месяц, ветреный, метельный и влажный, часто сыпал мокрыми хлопьями снега, дни стояли один к одному хмурые и какие-то по-особенному серые. Плотно укрытое тяжелыми сизыми тучами небо низко нависало над головами, казалось, вытяни руку повыше — дотронешься. Грозное Нево так и не встало под лед, да то и недивно — настоящих морозов мы и по сю пору еще не видали. Зато снега было вдоволь. Бывало, расторопные отроки с ног сбивались, расчищая широкий двор для воинских уроков, не поспевали ко времени убирать.
Воеводе, конечно, не сиделось спокойно и он начал сам заниматься с отроками. Раны его к тому времени поджили неплохо, какие помельче — и вовсе затянулись. Начали зудеть и понемногу сходить засохшие бурые корочки, открывая розовую молодую кожицу шрамов. Которые посерьезнее, еще потягивали, особенно та, что зашивать пришлось, на боку. Стоило ему немного потрудить себя, начинала наново точить руду. Я тревожилась, кабы не воспалилась. Просила обождать еще, поберечься. Да только спорить с ним было бестолку, разве станет он слушать, упрямый?.. Знай себе кивал да делал по-своему. Старый Хаген качал головой и разводил руками, когда я прибегала к нему жаловаться. Иной раз вздыхал, а иной и посмеивался в густые усы, похлопывал меня легонько по спине — терпи, девонька, упрямый тебе достался… Он-то знал, как никто, что за норов был у воеводы. Уж что возьмет в голову, так тому и быть… Я сердилась и выговаривала ему, меняя окровавленные повязки, а он молча смотрел и слушал, да все руки мне целовал. И уж так это у него выходило, что весь мой гнев незаметно таял и приливала волной нестерпимая щемящая нежность, от которой сдавливало горло. Я обнимала его, утыкаясь носом в теплую широкую грудь, прижималась и обиженно бормотала, мол, пожалел бы себя, а не хочет себя — так хоть меня, что делать-то стану, коли с ним что приключится… Кончалось это всегда одинаково — я начинала хлюпать носом, и он принимался гладить меня по голове и успокаивать. Умом-то размыслить, я понимала, конечно, — настоящей опасности для жизни его нет, минуло… Да только глубоко сидел во мне этот слепой, нерассуждающий страх его потерять, и все доводы рассудка отступали перед этим страхом. Он, мудрый, понимал это, и терпеливо ждал, пока я успокоюсь. И не отпускал меня до тех пор, покуда не улыбнусь, да так, чтобы ему понравилось.
Переломанные пальцы воеводы еще не терпели работы, и он придумал привязывать Спату к ладони, чтобы не выскальзывала. Ставил по двое, а то и по трое отроков и учил сам обращаться с мечом. Допрежь такой чести редко кому перепадало, на моей памяти только Яруну да мне, летось на острове, когда гонял меня до седьмого пота, уча не всякому доверять. А ныне вот, глянь-ка, восхотел самолично молодших учить. Покуда десница болела, как раз в треть силы выходило, но уж если брал меч в левую руку — пощады ждать не приходилось. Старшие кмети посмеивались и подмигивали желторотым — терпите да на ус мотайте, коли такая удача выпала — с самим вождем науку воинскую постигать. В прежние-то времена отрокам о такой чести впору было лишь мечтать. И на меня кивали — Зиме Желановне за то благодарствуйте, кабы не она, и не было б у нас больше вождя-то…
Вот так как-то выходило, что мне всё меньше времени оставалось на занятия с Твердятой. Мой рыжий оруженосец совсем задрал нос перед другими отроками, все из-за того, что вождь неизменно ставил его перед собой и спуску не давал. Я отчего-то знала — не зря гоняет его воевода…
Пальцы сломанные совсем плохо гнулись и ныли от занятий, и по вечерам я усаживала воеводу рядом с собой, устраивала тяжелую десницу себе на колени и принималась осторожно массировать каждый больной палец. Мудрый Хаген показал мне, как нужно было растирать, чтобы скорее возвращалась гибкость и сила в суставы. Воевода смотрел с улыбкой на то, как я разминала ему пальцы, а я… Я могла бы сидеть так вечно, держа его за руку. И частенько случалось — забывалась, задумавшись, начинала легонько гладить его ладонь… Он возвращал меня из забытья легким пожатием, и я вскидывалась и краснела — нешто опять мечтать взялась, ой мне…