Совсем невеселые мысли бродили у меня в голове после этой вести о ребенке, да и сплетни, что распустила языкатая дочка старейшины, радости не прибавляли. Я уговаривала себя — ну смех ведь один, такое про воеводу болтать, лишь совсем несмысленный поверит!.. Пусть ее, ума рожоного нет, не дашь и ученого. Все так, но… Умом понимала, а сердце кололо. Я таила те думы от воеводы, но он, будто чувствуя что, по временам внимательно и испытующе взглядывал на меня, частенько спрашивая, все ли ладно. Ладно, ответствовала я и старалась улыбнуться ему как можно безмятежней, и пока еще это выходило у меня неплохо. Если он что и заметил, то молчал до времени. А я отчаянно молила Рожаниц, чтоб послали мне женского здоровья, разрешили сомнения…
Близилось урочное время для костра, что для мертвых возжигали. Я ждала с волнением и — что таить! — с затаенным страхом этого дня. Кто знает, как еще встретят меня пришедшие к воеводе из-за края… Отчего-то я не сомневалась, что придется мне стоять перед ними, а может, и ответ держать, коли спросят… и я не могла не волноваться. Так-то размыслить — с чего мне было бояться? Ничем не провинилась, наоборот- спасла, успела, вырвала у Государыни — Смерти… Все так, а только теребило меня беспокойство, будто вина какая была на мне. А еще я думала о Славомире… Все гадала, придет ли ко мне, покажется ли и как… Воеводе я о том не сказывала, конечно, но я уже не единожды говорила — скрывать от него было что шило в мешке прятать. Однажды вечером он пристально глянул на меня и вдруг спросил:
— Никак костра боишься?
Я застыла от неожиданности, застигнутая врасплох, и мочи притворяться более не стало. Вздохнула, и — делать нечего! — виновато отмолвила:
— Боюсь…
Он поднял мое лицо за подбородок, повернул к себе и прятать глаза я уже не могла, глянула в любимые очи…
— Почто испугалась, глупенькая… — тихо молвил он, гладя ласково по щеке. — Нешто обиды какой ждешь?.. Сказывал ведь — не отдам никому… Кто бы ни был. Да и нечего бояться тебе… — С этими словами он притянул меня к себе, взял в ладони мое лицо и коснулся губами лба, потом макушки, и, понизив голос почти до рокочущего шепота, добавил:
— А еще о чем печалишься? Зрю ведь… Не утаишь. Ну, сказывай, что за кручина гложет?.. — с этими словами он потерся носом о мои волосы и щекотно и горячо подул в них, а потом снова потянул мое лицо к себе за подбородок.
Я вздохнула и несмело подняла на него глаза. Он улыбался. Ему что сплетни… Истинной же причины моей печали и страха поведать ему я не могла, а так бы не отпустил, я уже знала… Вот и сказала первое, что на язык просилось:
— Слыхал сам, небось, что еще про нас болтают в деревне… Будто я тебе не мила да нелюба, коли зацелованную до синяков не видали. Из благодарности и взял разве, что жизнь спасла, да толку… Вот и не женишься до поры… То ли дело дочка старейшины…
Он усмехнулся и глаза сощурились лукаво. Помолчал, обдумывая что-то, и вдруг со смешком наклонился к самому моему уху и тихо сказал:
— Нешто и впрямь до синяков целовать пора пришла, соседушек уважить?.. Ты скажи…
Он не договорил, и я слышала по голосу, что он улыбался.
До меня не сразу дошел смысл сказанных слов, а как уразумела… Ой, щур! Я густо покраснела и не знала, куда глаза спрятать. Умеет ведь так сказать!.. А он знай себе посмеивался да целовал меня в нос. И девкой глупой ласково звал. Ох, воевода. Дивно, право слово. Кто бы мне о прошлом годе сказал, что вот тот суровый воин с лицом, словно вырезанным из дерева, кто слова лишнего зря не молвит, не подумав, и — таким наяву окажется… Я смущалась отчаянно, и с каждым днем любила все больше, узнавая его настоящего, допрежь неведомого…