ее и Славомира, и горькие бессонные ночи самого воеводы, которых, я знала теперь, провел он там немало… Мое теперешнее присутствие обогрело и преобразило его, вдохнув новую жизнь, но мне мстилось порой, будто неизгладимый дух прошлого витал в воздухе, впитавшись в самые стены, незримо нависая над нами… Я не могла складно выразить словами этого чувства, но порой мне бывало там неуютно. Я стеснялась признаться в том воеводе, да только он и без слов, кажется, все понимал. Да я уж про то сказывала. Так я и гадала сама с собой, раздумывая — там ли жить останемся после свадьбы али ино где? У воеводы я про то не любопытничала, все ждала, когда сам разговор заведет… Скрывать не буду — вопрос этот занимал меня до крайности. Размыслив, я даже пробовала как-то подступиться с ним к доброму Хагену. Мудрый дед потрепал меня по плечу, хитро улыбнулся в густые усы и прогудел:
— Эээ, девонька… Мне-то, слепцу, почем знать… Тут у нас Бренн хозяин, вот у него и спрашивай!
Погладил меня по голове и больше ничего не сказал.
И вот — когда я меньше всего ждала, ответ явился сам. Сейчас я стояла у заветной двери, приветливо распахнутой передо мной. Подняла глаза на вождя, он кивнул — ну, что стоишь, не робей, заходи. Я шагнула внутрь, отчего-то затаив дыхание.
За дверью обнаружилась просторная горница. Из дальнего угла вел всход наверх. Там наверху были еще две ложницы, и каждая поболее той, где мы жили с Велетой. Помещения были совсем новые, необжитые, и хранили тот особый дух дерева и свежей смолы, который всегда стоит в недавно выстроенной деревянной избе и сохраняется еще несколько лет после постройки.
Воевода велел мне подумать, что потребно для нового жилья, и ему сказывать, чтоб распорядился ко времени. Отдал мне в руки ключ от двери — володей, Зима Желановна, принимай хозяйство.
Я все ходила и радовалась, смотря по сторонам и представляя, как устрою наше жилье… Вот он, мой новый дом… Наш. Наш с ним дом… Он молча смотрел. Небось, тоже о чем таком думал. Наверно, я совсем задумалась, погрузившись с головой в свои мысли.
Очнулась внезапно, почувствовав, как его руки взяли меня сзади за плечи, сжали осторожно… Над ухом тихо пророкотало:
— Скоро уж… недолго осталось…
Я медленно повернулась к нему, чувствуя, как краснею.
Шагнула полшага навстречу и обняла его, прижалась всем телом… Спрятала лицо на широкой теплой груди. Вздохнула счастливо и прошептала:
— Скоро…
Он сказал вполголоса:
— Веришь ли, по сю пору дивлюсь…
И добавил совсем тихо, медленно, словно пробуя на вкус:
— Моей будешь….
Я подняла голову и посмотрела ему в лицо. И забыла дышать на миг…
И не то прошептала, не то выдохнула, завороженно глядя в расширенные бездонные зрачки:
— Так ведь уже… Твоя…
Его руки неожиданно сильно сжали меня за пояс, притянули близко к себе. Он склонил ко мне голову, и мурашки волной хлынули за ворот от нового шепота:
— У меня уж все дни сочтены…
И вдруг усмехнулся, и кованые пальцы сжали крепче, прижимая еще тесней:
— Что творишь со мной, девка… Не ведаешь…
Я зажмурилась. В животе было щекотно и сладко. И немножко страшно…
Сказать по правде, в последние недели мне начало казаться, что он стал меньше обнимать меня и целовал все больше сдержанно, и касался едва …
И сейчас я неожиданно поняла, почему.
Ох, и ведь взрослая девка, замужем считай, а все дура дурой… Ой мне. Была я все же непроходимо наивной. Но сейчас, когда он вот так тесно прижимал меня к себе, не понять уже было невозможно. Его тело само дало мне внятный ответ, да какой… Густая краска залила мои щеки.
И родилось такое сладкое тепло внутри, такая истома… Хотелось разом и спрятаться, и наоборот — ближе прижаться к нему, давая понять, как я сама желаю и жду этого дня…. Сердце колотилось едва не в горле и лицо вмиг заполыхало огнем. Мысли завертелись заполошно, заскакали, как политые кипятком…
А я-то, дуреха, по недомыслию и думать не думала, как тяжело ему было быть рядом день ото дня, так близко… и не позволять себе… Уж конечно, он знал — остановиться, коли начал, после куда как трудней. А я еще обниматься лезла… И ведь кабы захотел, случилось бы все у нас и раньше, и мне — чего таить! — ныне и в голову бы не пришло противиться. Не знаю, что про нас там еще баяли в деревне, но я уж давно поняла — до свадьбы он не позволит себе лишнего. Плохо я сказываю, косноязыкая, нескладно… Оно ведь не лишнее вовсе, промеж любящих-то. Наоборот… Да только он и тут имел свое, особое мнение. Узнал бы кто из деревенских, небось, подивились бы — ну и чудной воевода, девку себе в горницу забрал, а сам свадьбы ждет… Как тут понять? Только не таков он был, чтобы уступать зову плоти, и было то мне отчего-то вовсе не удивительно. Он был верен себе и ясно дал мне понять — до сроку не трону… Обряда хотел. Мужем чтоб, пред богами, чин по чину… Вот так и выходило, что и тут он оказался на две головы выше всех, кого я знала… А кому не понять, мне до тех дела нет.
И припомнилось, как на днях, проснувшись, не застала его рядом, и спустившись во двор на утреннюю потеху, нашла его там с неожиданно мокрой головой. На мои удивленные расспросы он с шутливой серьезностью отвечал — мол, присматривал за отроками у проруби да неудачно поскользнулся и проломил подтаявший непрочный ледок, угодил в воду. Я недоумевала- чтобы вождь, не спотыкавшийся на мокрой лодье в бурном море, да поскользнулся?.. Попеняла ему за неосторожность. Бывший рядом Плотица как-то вдруг поперхнулся и закашлял, нещадно стуча себя кулаком в грудь, и мне помстилось, что в темных прищуренных глазах скакали веселые искры и он едва крепился, чтобы не засмеяться…
Откашлявшись, он все же не удержался и буркнул будто бы себе под нос вполголоса, стрельнув на меня хитрющим глазом из-под густых бровей:
— Ох и жаркая зима нонче … Беда! Ажно лед плавится…
Сам воевода на это процвел вдруг такой смущенной и одновременно лукавой улыбкой, что я подивилась, но так ничего и не уразумела тогда. Дуреха наивная… Вот теперь вразумил. Да как… Дошло наконец. А еще припомнилось, какие особенно заговорщические, с трудом сдерживаемые улыбки расплывались в тот день по лицам ребят, как они переглядывались между собой так, будто что-то узнали, что-то хорошее, но говорить о чем было нельзя… Ой, щур!