***
Что до хвори моей женской, деваться было некуда - пошла я к матери со своей бедой. Та заохала, призадумалась крепко, да так и развела виновато руками:
- Слыхала я, есть травка одна сильная, доченька... Да не умею ни сказать, где растет, ни какова с виду, уж прости ты меня. Жизнь прожила, а не надобна была, от людей только знаю...
Я вздохнула. Мать обняла меня за плечи и стала нашептывать на ушко - мол, замуж выйдешь, лучше мужа-то никто и не вылечит. Подожди чуток да не тревожься, свадьба скоро, глядишь - все само и наладится. Я только краснела и больше отмалчивалась. Да и что тут скажешь.
Сдумала я у матери Яруна ответа искать, ей-то всяко лучше нашего ведомо в таком деле снадобье. Только как было к славной женщине попасть, вождю про то не сказывая? К Яруну-то за болото не ближний путь. Как ни крути, пришлось бы рассказывать ему все как на духу. А я, правду молвить, все тянула, таилась от него, все надеялась... Сором-то какой!.. в таком страхе девке, да еще невесте, признаваться...
Ярун с Велетой в аккурат на следующий день собрались проведать родных, вот я и решилась. Шепнула побратиму на ушко – мол, кланяйся матери земно от меня да проси, чтоб к нам заглянула, нужда есть великая совета ее испросить. Ему можно, он не выдаст.
Добрая женщина откликнулась, пришла. Выслушала меня, покивала, подумала да так речь повела:
- Есть такая травушка, ох и сильная, для немочи твоей как раз потребна. Прозывают ее - заячья соль, а еще боровинка. Собирать ее надобно месяцем липнем, как зацветает. А еще лучше поздней осенью, да тебе-то, вижу, ждать недосуг. Ты вот как сделай - как липень настанет, коли будет еще нужда, иди в лес, да в сухом бору ищи. А найти ее легко – стебелек –то невысокий, в две ладони высоты, а с него гроздьями свисают будто колокольчики малые с язычками, и цвету все белесого, зеленоватого. По четыре листа кругом стебелька растут, а бывают и по три…
Все поведала мне, и как сушить, и как пить потом. Не раз повторила, проверяя, верно ли запомнила. И напослед остерегла – смотри не перепутай, как заваривать, трава-то сильная, коли больше потребного выпьешь, кабы худа заместо добра не было.
***
Как пришла пора нам уезжать, сестрички мои младшенькие расплакались, прижались ко мне - не оторвешь. И сколь ни уговаривала, все впусте - не хотели отпускать, мазали слезы по щекам.
- Зи-и-иму-ушка-а, возьми-и-и нас с собо-о-й! – наберебой в два голоса просили обе.
- Да вы что ж это выдумали, глупенькие? – Я присела на корточки, развернула обеих к себе и заглянула в заплаканные личики. – Неможно теперь, подрастите чуток! – а сама маню их пальцем, и девчушки мои на миг затихли, наклонились ближе. Я заговорщически шепнула:
- Вот мало подрастете, поедем в крепость женихов выбирать, - и подмигнула им, и обе тут же расцвели смущенными улыбками, куда слезы подевались! Ох вы луковки мои... Я притянула девчушек к себе, поцеловала в мокрые щеки, потрепала по русым головкам.
- А покуда мать слушайтесь да не балуйте тут без меня ! Ну, обещаете? – обе закивали, всхлипывая, и вдруг разом бросились ко мне, крепко обхватили за шею... Я обняла худенькие тельца, погладила кудрявые русые головки.
Я сказала:
- Ну, что мокроту развели, не насовсем уезжаю-то, - я чуть отстранилась, легонько потрепала обеих за румяные щечки. Потом улыбнулась и приободрила:
– Свидимся скоро, гостинчиков привезу. Может, по осени, а может, и раньше...
Мать смотрела на нас с лавки, прижав ко рту руки с зажатым платком. Румяна сидела подле нее. Она не плакала, но круглое личико было задумчиво. Небось все о Блуде думала, уж больно он ей приглянулся. Я подошла к ним, сестренки так и тянулись следом за мной, упрямо цепляясь за пояс.
Мать и Румяна вслед за ней поднялись с лавки.
- Благослови, матушка... – поклонилась я матери. Мать всхлипнула, лицо ее задрожало и она порывисто обняла меня за шею, шепча сбивчиво:
- Род тебя сохрани, дитятко, да помогай тебе Рожаницы...
Воевода тоже подошел к матери, поклонился на прощание. Мать хотела было его обнять, будущего зятя приголубить напоследок, да, видно, заробела перед грозным варягом, не посмела. Она еще очень хорошо помнила свой страх перед ним. Он понял, улыбнулся и сам наклонился к ней, расцеловал в мягкие щеки. Сказал, добро усмехнувшись углом рта:
- Молоко у тебя вкусное, хозяйка. Еще приеду, угостишь?..
Молчан, разумея наши сборы и прощание, не отходил от меня ни на шаг. Тревожился, бедный, не оставила бы вдругорядь. Верный мой друг. Слов не хватит описать, как радовался он нашему возвращению! У меня так сердце разрывалось, как скулил по-щенячьи и бросался, визжа, будто обнять хотел хозяйку непутевую. Я зарылась лицом в родной мохнатый загривок и шептала ему, одновременно плача и смеясь, что теперь-то заберу его с собой и больше уж мы не расстанемся. Будет ему веселье в крепости! Там проходу ему не дадут ни Арва, ни дурашливый Гелерт, а обрадуются-то как, поди. Вот только обрадуется ли сам Молчан такому соседству, не ведаю, да тут уж не выбирать. Неволить не стану, захочет, пусть хоть в лесу живет.
Провожали нас всем родом, все до единого высыпали за ворота посмотреть, как мы отплывем. Я, взойдя на лодью, замахала им рукой на прощание, и даже дядка поднял руку в ответ. Молчан жался к моим ногам, чуя непривычно шаткую палубу. Ничего, обвыкнет…