Он вскинул подбородок, прикрыл глаза и заговорил на своем языке, нараспев выговаривая неведомые слова. И по мере того как он говорил, лицо вождя все больше напрягалось, он сжал зубы и скулы заметно побелели.
Пиво пресно борту клена,
Клеть раздумья тяжелеет.
Луны лба холодной девы
Светят дубу гласа стали.
Тесен стал корабль сердца.
Плут лукавый веселится —
Рта весло заставил править,
Злую волю выполняя.
Пряжа норн сплелась до срока —
Нить судьбы связали крепко
Фрейи злата русокосой
С Ньердом ливня стрел каленых.
Край перстней ее лебяжьих
Льдины рук мои не тронут.
В вече сечи мне бы кануть
Волку ран добыть поживы.
Люди за столом притихли. Многие обернулись и смотрели на меня, кто с любопытством, кто с удивлением. На вождя же через одного поглядывали с опаской.
Конечно, я не поняла ни слова из сказанного. Уразумела только, что было это вроде нашей песни. И по тому, как глазела на меня добрая половина сидевших, я стала догадываться, что речь в той песни шла обо мне, и ясно было без слов, что вождю она не очень-то пришлась по вкусу.
Я слыхала от побратимов, что среди викингов, бывало, попадались те, кто умел складывать прихотливые вирши и слагать из них целые песни, только были они совсем не похожи на наши. На их языке звались те затейники скальдами, и умение то высоко ценилось среди северных воинов.
Хаук, кончив, перешагнул через скамью и вышел вон из гридницы.
Задиравший датчанина Буян сидел, вертя головой и открыв рот от удивления — такого ответа он точно не ждал. Кажется, даже хмель порядочно с него слетел. Датского он не знал, а потому спрашивал у товарищей, о чем это тут баял заносчивый датчанин.
Плотица покачал головой и буркнул недовольно, обращаясь к нему:
— Носил ты за мной копье о прошлом годе, Буян, да ума-то не нажил, как я погляжу. Не лез бы ты, куда не просят, так не пришлось бы нынче сидеть с открытым ртом.
Светлоголовый молодой бородач, сидевший рядом с Гуннаром Черным, вполголоса заметил:
— А виса-то не самая плохая вышла…
Это был его друг и побратим, звали его Асмунд. Как я потом узнала, Асмунд сам был неплохим скальдом и это у него научился способный Хаук складывать вирши.
В гриднице повисла тягостная тишина. Никто не знал, чего ждать. Только переглядывались между собой да стреляли глазами на воеводу. Он сидел молча, опустив голову, словно задумался, уставившись куда-то в одну точку и ни на кого не глядя.
Выручил снова мой старый наставник — он обратился к Гуннару с вопросом, как перезимовали и что слышно в стольной Ладоге. Тот, явно радуясь возможности замять выходку Хаука, охотно принялся отвечать, и мало-помалу разговор снова потек живее. Люди за столом вновь загомонили, вначале осторожно, потом все свободнее, но былого веселья как не бывало, и мне казалось, что даже изрядно захмелевшие ребята опасались особенно громко шуметь.
Я робко тронула воеводу за рукав и тихонько позвала:
— Бренн…
Он медленно повернул ко мне лицо и на меня будто вылили ушат холодной воды — на меня снова смотрел без выражения прежний Мстивой. Мне немедленно захотелось сьежиться и превратиться в малую горошинку, закатиться в щелочку подальше с глаз долой… Я едва не жалела, что осмелилась обратиться к нему.
Но коли открыла рот, надо было говорить.
Я с трудом сглотнула и тихо выдавила, опустив глаза:
— Спросить хотела… не разумею по-ихнему… что сказал-то?
Он отвернулся и глухо проворчал:
— Сказывал, что пиво наше ему пресно, потому что ты глядишь на другого.
Больше он ничего не добавил, и я не осмелилась дальше расспрашивать.
Через малое время он снова был невозмутим и спокоен, будто ничего и не случилось, шутил с ребятами и даже посмеивался. Беседовал с Гуннаром, расспрашивая о Вольгасте. Не знаю, как другим, да только мне перемена, произошедшая в нем, все равно бросалась в глаза.
Будто для меня он снова стал прежним вождем, которому в глаза взглянуть да слово молвить лишний раз было боязно. Тот близкий и теплый Бренн, каким узнала я его за эти месяцы, куда-то удалился, я искала и не находила его рядом.
Будто между нами незнамо откуда выросла стена, и как ни старалась я приблизиться, а он меня не пускал. Я словно натыкалась на какую-то незримую преграду.
И оттого хотелось снова и снова заглядывать в любимые глаза с надеждой найти там ответ на мучивший меня вопрос. Я искала его взгляда и одновременно страшилась его. А больше всего мечталось мне прильнуть к широкой груди, закрыть глаза и знать его рядом — того, близкого, теплого… Моего. Да только никак нельзя было показать мой тревоги — гости кругом, смотрят, и свои и чужие…
И я сидела, улыбалась, изо всех сил стараясь глядеть счастливой и спокойной, а внутри снова дрожмя дрожал маленький серый зверек.
А когда после пира он и вовсе запоздал и пришел в нашу горницу глубокой ночью, я, не дождавшись его, уже спала. Проснулась только, почувствовав его рядом, успокоенно вздохнула, сонная, — пришел наконец!.. придвинулась ближе и ощутила сквозь сон, как его губы легко коснулись моего лба. Он провел рукой по моей щеке и я снова провалилась в мягкую пелену сна, уткнувшись в его плечо.
А утром вспомнила и вот тут встревожилась не на шутку: уж больно было похоже на то, что он нарочно задержался, будто не хотел, чтобы я к нему с вопросом каким приступала…