***
Я возвращалась в крепость. Из головы не шла песнь, рассказанная Хауком.
Я не могла понять, но что-то не сходилось в его складном рассказе. Кололо, будто шило, торчащее из мешка.
Что-то было не так. Будто не всю правду поведал. Полправды…
Сколь я ни перебирала в уме, и так и эдак вертела, а ответа не находила — отчего было так не любо вождю? Неспроста ведь застыл весь после тех слов…
Коли и впрямь не хулил ни его, ни меня Хаук — в чем тогда обиду увидел?..
И все громче звучал внутри голос — а не утаил ли чего нарочно датчанин, чтобы не осерчала?..
***
Уже подойдя к воротам, я услыхала позади шум и оглянулась. От деревни в сторону крепости бежала женщина, таща за руку упиравшегося и ревущего в три ручья мальчонку. Она сердито что-то кричала ему на бегу, тот, спотыкаясь, еле за ней поспевал. Поодаль я увидела прихрамывающего старейшину. Он явно спешил вслед за женщиной, но быстрей идти не выходило — говорили, прихватило спину, насилу поднялся. На торг и то вышел еле-еле.
Оказалось, женщина и впрямь бежала в крепость. Завидев меня у ворот, припустила еще быстрей, мальчишка запнулся и едва не упал.
В деревне давно уже ведали — через меня и воеводу найти недолго, вот баба и торопилась ко мне со всех ног.
Не добежав, она запричитала в голос. Была она еще молода и пригожа, круглое лицо цвело ярким румянцем. Женщина изо всех сил сдерживала рыдания, но голос то и дело срывался, и губы дрожали. Она утирала глаза концом вышитого платка. Светлоголовый мальчишка всхлипывал, мазал по щекам слезы, цепляясь за материн подол.
Из ее сбивчивых обьяснений я не сразу уразумела, что стряслось. Оказалось, пропал младшенький сынок, мальчонка шестилетний; погодки у нее сынки уродились. В лес ушел с утра и никто его более не видал.
И не было б вящего худа — эка невидаль, в лес уйти! сама девчонкой сбегала от матери, ведаю! — коли б не объявился на прошлой седмице рядом с поселением шатун. Сказывали, был он огромен, голоден и зол. Третьего дня выходил лесной хозяин совсем близко к жилью. На выселки, прямо туда, где изба их стоит. Задрал глупую молодую лайку, что его почуяла да по следу бросилась.
Баба сказывала — насилу дозналась у старшего, как дело было. Выходило — играли сынки да повздорили, старший младшего дразнить стал — пойдем да пойдем на медведя смотреть. Младший в слезы, а тот его стыдить принялся, трусом обозвал. Гордый оказался постреленок, возьми да пойди!.. Удалец этакий. Старший, знамо дело, перепугался, матери не сказал. Хватилась когда, ан поздно уже — ушел малой, как сгинул, не сыщешь. Кричала, звала — все впусте.
Мать кончила рассказ, сердито дернула сынишку за руку. Тот перестал плакать, насупился и молча глядел исподлобья.
Припомнилось — на торгу девки баяли, как видали недавно косолапого у берега моря. Напугал их, в зарослях прибрежных шумел. Побросали порты невыполосканные, врассыпную кто куда порскнули. А тому, знать, недосуг было за девками гоняться — рыбу промышлял. Брюхо-то голодное небось вовсе подвело, коли из лесу показался.
Видно, нынешней гнилой зимой не пришлось мохнатому забыться долгим сном. В такие-то оттепели, немудрено. Проснулся до сроку да так больше и не улегся обратно. Известно, что медведь, пробудившись зимой, не может есть — нутро не принимает. И коли не удается снова заснуть, суждено ему бродить голодному до весны, покою не находя. Оттого злится мохнатый и становится опасен для всех, кто ни встретится ему на пути. Нынче-то всяко пришел срок ему пропитание искать, вот и блуждал по лесу. И коли уж вышел так близко к жилью да собаку задрал — стало быть, совсем осерчал. Тут и малое промедление смерти подобно, коли мальчонка в лесу потерялся — поспешать надобно.