Выходило, нашли мохнатого уже в сумерках, долго хоронился. Лишь к ночи выследили его лайки, да обозлили изрядно, видать. Бросился из зарослей разьяренный, аккурат на Яруна вылетел. Тот едва отскочить успел, да все же зацепил его за ноги зверь. Повалил наземь, рвать начал. Ногу поранил сильно, когтями страшными подрал. На грудь ступил — к земле мало не насмерть придавил, едва дух не выбил… Тем и опасен хозяин лесной — нападает порой внезапно, сносит с ног, и там уж поминай как звали… Но недаром воевода нес за плечами свой грозный лук. Грянули тяжелые стрелы, пробили звериный череп. Видоки баяли мне потом — аккурат промежду глазом и ухом одна за другой две стрелы вошли. Там тоньше кости и быстрее всего убить зверя, коли метко попадешь. Да… Против такого лука и в особенности руки, что лук тот держала, и хозяину леса не устоять. Даром что в темноте стрелял. Тут уж остальные подоспели, взяли на рогатины…
Рану побратиму зашили на месте, воевода самолично постарался, никому не доверил. Одну из двух лаек порвал сильно косолапый, пришлось там и добить.С шатуна об эту пору ни мяса, ни шерсти, а потому сожгли тушу да закопали кости, повинились перед душой загубленной. Напрасная жертва, да как оставить было, коли озоровал. Всего-то и добыли, что клыков медвежьих, — один воевода подарил мальчонке на память, Ярун себе взял да и мне перепало. Подвешу на пояс оберегом.
Вождь спросил у Плотицы, как без него дела в крепости, не приключилось ли чего. И вдруг седой кормщик неожиданно смущенно кашлянул в кулак:
— Да приключилось тут… Ты уж не серчай, да только и мы не лыком шиты, отмолвили датскому гостю по-словенски. Драка вышла, да с поношением…
Воевода стрельнул глазами на Плотицу, будто молния сверкнула. Прищурился, брови сошлись к переносице, и я похолодела, заслышав его спокойный голос:
— Что учинили?
Плотица, напротив, оживился, разгладил усы и принялся рассказывать:
— Вышел я после пира во двор, и как нарочно подгадал. Смотрю — Блуд новогородец в ворота идет, да оружный. Кольнуло под сердцем, дай, думаю, гляну, куда это пошел. Уж больно нехорошо глядел он на датчанина за столом-то. Да замешкался чуток… Вышел, значит, за ним, а его и след простыл. Ну, думаю, коли датчанина искать, то к лодье всяко ближе. И точно. Там и нашел обоих. Сперва они словом перебранивались, а покуда доковылял со своей деревяшкой, эти двое уже по земле катались, разнимать пришлось.
Вождь слушал молча и вдруг спросил:
— Кто первый полез?
Плотица развел руками:
— В ночи не разглядел особо, да сдается мне, что датчанин… Блуд-то наш на язык остер, сам знаешь. Палец в рот не клади, по локоть откусит. Отведай мол, нашего кушанья, гостюшка… И такой оказался мастак песни складывать, любо послушать! Больно складную сочинил. Навроде нида* ихнего вышло, а за такое ж викинги боем бьют. Того, видать, и добивался… Зацепил датчанина, ну и завертелось. За тебя не стерпел, да и у ребят мало не у половины руки чесались поучить уму-разуму залетного…
Воевода все так же ровно, не выказывая ни гнева, ни поощрения, переспросил:
— Песнь-то Блудову слыхал, говоришь?
Тут Плотица оживился еще больше и со скрытой гордостью ответил:
— Слыхал, а как же! Я, ты знаешь, на песни не шибко падок, но эта складная вышла, слово в слово запомнил! Вот слушай…
Не пеняй на бога,
Что весло кривое
Машет до веленья
От клетИ раздумий.
Дева звона стали
Доблесть выбирает,
Знай, не продается
За мошны чешуйки!
В Хель тебе дорога
После края жизни.
Для меча опора
Ты совсем худая!
Вождь молча выслушал, и по нему было снова не понять, чего ждать. Лицо его было невозмутимо, как всегда, и хоть и хмурился привычно, а что-то мне подсказывало — непохоже было, чтобы всерьез осерчал.
Он помолчал немного, потом глянул на верного кормщика и сказал задумчиво:
— Ну и что с ним делать прикажешь?..
Плотица хмыкнул в усы и проворчал:
— Сам решай…
И вдруг оглянулся на меня, все это время стоявшую тихонько подле вождя, подмигнул с хитрецой и добавил:
— Да прежде себя попомни в его годы… — и пошел прочь с крыльца.
Воевода не ответил. Но я видела — глаза его смеялись и уголок рта дрогнул в усмешке.
Видно, знал Плотица что-то про вождя, о чем я не ведала… Я вдруг подумала — как знать, не был ли и сам суровый варяг когда-то таков, как Блуд, горд да горяч?.. А что. Поди, не всегда же таким рассудительным был. Выдержку подобную терпением великим приобрести можно, и вдвойне славно, коли норов собственный обуздывать приходится. Вспомнились рассказы Славомира, как стоял гордый воевода три дня на коленях за воротами, смиренно снося поношения от тех, кого когда-то обидел сам…
А Блуд-то!.. Ну, рысьи глаза! Не иначе, разглядел, как датчанин мне на берегу ожерелье показывал. Дева звона стали доблесть выбирает… Да. Вот и дожила — уж и песни складывают. Сказать начистоту, песнь мне понравилась. Обидная вышла, спору нет. Для викинга поношение такое стерпеть — дело небывалое. Я сразу отчетливо представила, как гордый Хаук полез с кулаками на побратима, да тот, видно, ловчей оказался — успел глаз подбить… Не разними их Плотица, как знать, кто бы одолел. Хаук-то всяко сильнее будет, а Блуд поворотливостью да быстротой берет…
Откуда-то пришла неколебимая уверенность — не накажет воевода побратима. Верно, попеняет, что вперед вождя без спросу полез гостя задирать, пускай бы тот и первый начал, да на том и отпустит.
Будто подтверждая мои мысли, воевода повернулся ко мне и молвил:
— Ну, а ты что скажешь, разумница моя?
Глаза его улыбались.
Я смутилась. Растерялась от неожиданности, ушам не поверила — никак разумницей назвал?.. Сам ведь лучше меня знает, к чему спрашивать взялся?.. А вслух ответила:
— Твоя воля, как рассудишь… По обычаю негоже гостя обижать, да только выходит, тот первый начал…
Варяг внимательно взглянул на меня, и я поняла — проверял, проведала ли про истинный смысл хауковой песни. Понял, что знаю, но ничего не сказал. Я понадеялась — к добру. Вон и глаза, что ясно солнышко, теплом дарят… Я поверила — сейчас был передо мною снова тот, мой Бренн… и решилась спросить. Надобно было мне убедиться, что и вправду не сердится на меня за разговор с Хауком, что холодность та, на пиру меня испугавшая, прошла и не держит более ее в сердце… Была я тогда ни дать ни взять как тот слабый вьюнок, что жался к своей скале, ища тепла и опоры. А ведь и у скал свои печали…
— Спросить хотела… гневаешься ли на меня, что с датчанином речи вела? В мыслях не было тебе обиды чинить…
Я хотела продолжать, но оробела и замолкла. Ждала, какое слово молвит. Он молчал, и я, не дождавшись, осмелилась поднять глаза в страхе, что увижу. Густые брови, казалось бы, грозно хмурились, но глаза были теплые и… он улыбался. У меня вмиг отлегло от сердца. Не гневается!..
Он легонько погладил меня по щеке тыльной стороной ладони и сказал чуть ворчливо:
— Минуло уж. Не тревожься… — мне казалось, он хотел добавить что-то еще, да отвлекли.
По двору прямо к нам шел Гуннар Черный. Оказалось, пришел попрощаться да поблагодарить за гостеприимство. Нарочно воеводу дожидался. Про охоту расспросил, потом про торг былой беседу завели. Сказывал урманин, наторговали у нас славно в этот раз. Еще поведал — летось поплывет к кореле торговать, а осень придет — заглянет к нам снова, товаров привезет, коли дела удачно пойдут. Князь Рюрик добро дал. Вождь кивнул, торг мол дело хорошее, пригласил приезжать еще, рады будем. На том и распрощались.
Уже уходящего урманина окликнул Плотица:
— Эй, Гуннар, ты уж в другой раз гляди зорче, чтоб ястребы над нами больше не летали!
Я не слыхала, каков был его ответ. А про себя подумала — сдается мне, не раз и не два пожалеть пришлось ему о беспокойном попутчике.
Отплыли урмане этим же утром. Хаука я больше не видала. Провожать их я конечно не пошла, а сам он в крепости более не появлялся. Оно и к лучшему. Нечего ему было у нас делать. Другой встречи с вождем искать остерегся, разумения хватило. Не буди лихо, пока тихо…
За обедом я увидела Блуда. Под левым глазом у него был синяк, точно такой же, что у Хаука. На беззлобные подначки побратимов он лениво отшучивался — шел в темноте, да двери открытой не разглядел, налетел с размаху. Я качала головой и знай себе дивилась — сговорились, что ли, нарочно с датчанином, в лад отвечать?.. Вслух этого я, конечно, не сказала. Вождь спокойно продолжал есть, будто не слыша, и только однажды поднял смеющиеся глаза на побратима.