Таиться далее мне и вправду стало невыносимо. Сколько веревку ни вить, а концу быть… Знать, пришло время поведать ему правду про немочь мою. Ох, как-то примет весть недобрую…
А еще, правду молвить, сон давешний напугал меня изрядно. Лег тяжелым камнем на душу, гадюкой кусая в самое сердце. И будто кто нашептывал в ухо, добавляя мне тревоги — не к добру сны такие, ой не к добру…
И вот уже нутро сжалось в тугой дрожащий комок, и снова маленький серый зверек трясся, загнанный в угол… Только в этот раз выходило — сама себя загнала… Да.
До вечера я думала, с духом собиралась. Передумав и так и эдак, наконец решилась — сегодня же после вечери и скажу!.. Будь что будет. Вот придет в горницу, и… Довольно тянуть да откладывать. Хватит. И, так приговорив, хоть малое облегчение испытала. Какая ни есть, а ясность.
После вечери я рано ушла наверх, сказавшись уставшей. Но не легла, а принялась беспокойно мерить горницу шагами, с нетерпением ожидая его прихода и страшась его того пуще. Раз от разу повторяла я про себя те слова, что огнем жгли душу, и какую еще боль причинить должны были ему…
Не ведаю, долго ли ждала. Вот наконец дверь отворилась…
Он зашел в горницу, неся в руках какой-то сверток. Увидав, что не сплю, подошел ко мне, размотал добрую тканину. Под ней оказал резную крышечку берестяной туесок весской работы. Я смотрела на него рассеянно, напослед собираясь с духом, чтобы начать нелегкий разговор.
Он тем временем снял с туеска крышку… и достал кику, всю расшитую жемчугом.
Меня взяла немая оторопь. Я застыла на месте, как была, с зажатой в руке кисточкой шерстяного пояска, что теребила беспокойно, его ожидаючи.
Он сказал, протягивая мне кику:
— Прими… Как обещал.
Я стояла, молча глядя на эту красоту, не поднимая рук и ничего не говоря. Не ведаю, что было со мной, а пошевелиться не могла, и все тут.
Не ждала я нынче этого подарка. И, застигнутая врасплох, растерялась совсем. Я так готовила себя к важному разговору, по крупицам собирая всю смелость, что сейчас у меня в голове было пусто.
Гулко звучала там одна-единственная мысль.
Моя была бы… В жемчужной кике ходила бы…
Я будто вновь услышала его голос сквозь бешеный вой метели, когда вырвалось стоном из его груди это признание, ошеломив меня и навсегда запав в душу.
И вот он настал, этот миг… Вымечтанный, желанный.
Мне ли было не знать, сколько он ждал его. А уж как я ждала… Что говорить. А ныне вот… Смотрела молча и не могла ни слова выдавить, ни вымучить улыбку.
… Как сказывать буду теперь ему о моей беде?..
Как разрушить мечту, что наконец далась в руки?..
… А убор замужний как принять, правды ему не открывши?.. Не бывать этому. Сама себя возненавижу, изведу виной за трусость!..
Я должна ему сказать. Сейчас же.
Он, верно, не мог понять, отчего я не беру его подарок. Затревожился, поди, чего молчу, не любо, что ли… Я боялась поднять на него глаза.
Безлепие творишь, девка… Мало ему муки, так ты еще добавить хочешь?! Да не тяни, говори уже…
Хотелось застонать в голос и закрыть лицо руками, лишь бы не видеть, как омрачится холодностью его чело, примет снова отчужденное выражение, и немедленно отзовется болью в груди…
Заподозрив неладное, он встревоженно начал:
— Зимушка…
И тут я решилась.
Словно с обрыва в реку ухнула.
Нутро скрутило судорогой от волнения, меня ощутимо потрясывало. Я старалась держаться, чтобы хоть зубы не стучали.
Подняла на него глаза, а руки, сама того не замечая, сжала, переплела пальцы до боли… И вымучила наконец, и голос казался каким-то сдавленным и чужим:
— Не могу я принять твоего подарка. Выслушай сперва, да уж после решай… Любо ли отдавать станет.
Наверно, глаза у меня были дикие. Я не знаю. Помню только, как он нахмурился и побледнел, отложил кику. Взял за плечи, заглядывая в лицо с уже нескрываемой тревогой.
Я отважилась посмотреть на него, исходя мукой и страхом. Он молча ждал, и было что-то в этом молчании… Хуже гнева открытого, хуже ранящего слова. А лицо у него было ни дать ни взять такое же, когда меня стрелой новогородской ранило.
Я заставила себя снова открыть рот и еле выговорила тряским голосом: