Как оказалось, зря…
На следующий день, во вторник, он всё ей сказал.
Я приехал домой поздно. Во всех отношениях поздно. Он сидел на кухне и пил коньяк с таким лицом, что посмотришь — и так всё понятно. Увидел меня и покачал головой:
— Я не смог. Прости.
Я застыл на пороге.
— Ты ей рассказал про эту… свою…?
Отец смотрел на меня взглядом больной собаки и ничего не отвечал. Таким жалким я его никогда не видел.
Мать я нашёл в их спальне. Она лежала в темноте, на кровати, поверх покрывала калачиком, лежала тихо, будто спала.
— Мам, — позвал я.
Она не шелохнулась. Я подошёл ближе, тронул за плечо. Уловил, что она подрагивает.
— Мам, — снова позвал я.
У неё вырвался судорожный вздох, затем она произнесла, старательно бодрясь:
— Всё хорошо, Кирилл, я просто устала.
Я сел в изножье кровати. Из окна падал свет фонарей, и лицо её блестело от слёз. В горле встал ком.
— Мам, я люблю тебя. Слышишь? Я с тобой.
Не умею я утешать и всякие слова убедительные искать. Сказал первое, что пришло на ум, но мать наоборот разрыдалась.
Я принёс ей стакан воды, но она и глотка не смогла сделать, так её трясло. Я обнимал её, прижимал к себе, плёл то, что, как мне казалось, положено говорить в таких случаях, обещал ей всё подряд, а самого внутри раздирало просто. Задыхался от того, что не мог ничего изменить и исправить, от того, что сквозь ткань футболки чувствовал, какие горячие у неё слёзы. Она, захлёбываясь слезами, благодарила ещё, было б за что, называла меня всякими словами нежными, а сама горько плакала…
И это длилось почти всю ночь. Она уснула под утро. Я её укрыл, и ушёл к себе в комнату. На универ забил, завалился на диван, но уснуть не смог. Какой тут, к чертям, сон?
Утром отец куда-то ушёл. Вот теперь — вообще плевать. Ещё ночью, когда я ходил за валокордином для матери на кухню, послал его. Выбесил он. Сидел, сука, глушил коньяк, глубоко несчастного изображал.
— Как Ирина? — спросил ещё.
— Да пошёл ты, — даже не взглянув на него, ответил я.
И это я ещё сдержался. Не мог он так больше. Исстрадался. К девочке сильно хочется. Терпеть невмоготу.
Когда утром отец ушёл, я позвонил Алле, маминой подруге. Она врач, друг, пусть помогает. Алла с готовностью согласилась, обещала после приёма в поликлинике сразу приехать. Мать так и лежала, как больная, не вставала почти. Она и выглядела больной.
Я сам не знал, куда себя деть. А потом накатила ненависть. Отчасти — к отцу, но в большей мере — к этой его девочке. К ней наверняка он и умчался, как утро настало.
Алла приехала часа в четыре. Привезла с собой вино. Вот тоже врач. Ну да ладно, пусть, лишь бы помогло. Правда, особой помощи я и не заметил.
— Я не знаю, как буду без него, — рыдала мать, хотя к тому времени они приговорили уже целиком бутылку.
Потом позвонил Димас и сообщил, что девка эта, оказывается, работает в ресторане официанткой. Даже умудрился её график разузнать, Шерлок.
— Съездим познакомимся? — предложил он.
— Да давно пора.
Этот "Фараон" оказался обычной забегаловкой с понтами. Сначала хотели прийти туда с Димасом вдвоём, потолковать с этой девкой, но Кристинка тоже возжелала поучаствовать. А там и Рустик со своей присоединился. Покуражились недолго, минут десять от силы. Однако после похода в эту забегаловку лучше не стало ничуть. Ни облегчения, ни какой-то ясности…
Впрочем, не для того мы туда наведывались, а просто предупредить. Ну и огорчили слегка, чтобы поняла, куда влезла. Но, конечно, хотелось большего.
До зуда в руках хотелось стереть с её лица эту приклеенную приторную улыбочку. Встряхнуть её как следует, чтобы увидеть в глазах испуг, вину да хоть что-нибудь, но настоящее.
Но мы же женщин не трогаем, даже вот таких…
Однако меня просто бомбило от этой её напускной доброжелательности. Вся такая из себя невозмутимая, кроткая — ну сама невинность.
Наши глумились над ней, а она и бровью не вела. Только когда кто-то про позы ляпнул, она наконец стушевалась.
А я вспомнил её — сидели на днях вместе на лекции Стрекалова. Ещё вспомнил, что духи её показались мне знакомыми. У матери же такие есть, точнее, были. Наверняка отец и этой девке их задарил, чтоб на запахе не спалиться. Только если бы он был чуть внимательнее к матери, то знал бы, что она уже поменяла парфюм.
Но отец мать в упор не замечает.
Раньше я думал, что это из-за Дани они так. Просто оба с головой ушли в горе. Отец и сам тогда говорил, что он как мертвый. Нечего не хочет, даже жить. А выходит, не со всеми он мертвый. А с некоторыми очень даже живой и очень даже хочет.