Вошел резко и нос к носу столкнулся с охранником.
– Да вот он, собственно, – кивнула Мария Гордеевна, – ваш курильщик.
Охранник замялся.
– Да я с ним уже имел беседу. По поводу.
– И что? – насупился Мих. – Никак ваша уборщица не уймется?
Тот отскочил к двери. Мария Гордеевна довольно кивнула.
– Вот они, нравы современной молодежи. Накурить, насвинячить, мебель передвинуть, чужие канцелярские принадлежности выбросить.
Мих вдруг подошел и открыл окно.
– Да нельзя же открывать! Говорят же тебе: кондиционер работает! – взвизгнула Мария Гордеевна.
– Если человеку душно, ему все можно. А вам я сейчас заявление напишу.
– Какое еще заявление?
– По собственному желанию.
Видно было, что Мария Гордеевна оглушена неожиданной радостью, как взрывом салюта. Мэр как-никак мог и двинуть своего ставленника на ее место, а тут вдруг – «по собственному». Она поспешно сунула Миху лист бумаги.
– Сейчас, Мария Гордеевна, не паникуйте. Я покурю.
Вообще Мих курил редко, но если говорят, что курит, почему не курить?
– И куда пойдешь на работу?
– Волнуетесь за меня?
Честно говоря, Мих вообще не думал, куда дальше.
– Май кончился. Был май и снова кончился…
– Вот с первого июня и пиши заявление, – подсказала Мария Гордеевна.
Он написал.
Есть страшная притягательность в акте написания заявления об увольнении по собственному желанию. Кто писал, тот знает. Это равносильно тому, что бросить в лицо начальнику то самое заветное:
– Пошел ты в жопу, начальник!
– Не волнуют меня больше ваши проблемы!
– Нюхайте сами свои вонючие окурки!
– Болейте сами от ваших кондиционеров!
– Моя девушка в сто раз лучше вашей затраханной секретарши!
– Я свобоооодеееен!
Акт освобождения.
Но вместе с тем и риск, и шаг в неизвестность, и подрагивание шариковой ручки. Редко – шаг на новый уровень. Чаще – публичный акт признания собственного поражения: на этом уровне я не победил, я никому ничего не доказал, на этом уровне мир под меня не прогнулся. Но чтобы идти дальше, нужно распрощаться с этим уровнем навсегда. Освобождение берет верх. Я свобоооодеееен!
– После моей жалобы его уволили! – скажет довольный охранник.
– Будет знать, как от меня нос воротить, – скажет Марина Федоровна, драя линолеум.
– Перебежчики! Вот она, современная молодежь. Настоящей вони и не нюхали. С такими мы немцев не победили бы! – скажет Мария Гордеевна.
– А он прикольный был парень, – скажет Света, вернувшись из отпуска. – И куда он ушел?
Мих ушел домой и лег спать. Вечером пришла мама.
– А ты рано сегодня.
– Я в отпуске.
– На месяц?
– Ага.
– Куда-нибудь съездишь?
– Нет, спать буду.
Он смог проспать три дня. Потом вышел в центр пешком, сел на трамвай, сделал круг до кинотеатра «Победа», вернулся в центр, сошел на Пушкинской, выпил кофе, погулял по парку.
Солнце жгло, город почти опустел. Было непривычно тихо, светофоры замирали на зеленый – никто не переходил улиц.
Стал звонить мобильный. Мих, как обычно, долго не принимал вызов, надеясь, что звонивший успокоится сам по себе. А когда откликнулся, узнал Ольгу. Она защебетала что-то бодрое, потом умолкла.
– Сердишься на меня? – спросила напрямик.
– Нет. Нет, Оля.
– Я знаю, что ты из социалки ушел. Я туда звонила. На твоем месте какая-то Ирина.
Мих ничего не сказал.
– Давай увидимся. Разговор есть, – предложила она.
– Про «Мозаику»?
– Ты так ничего и не ответил.
Он вспомнил, что решил не встречаться с ней – ни при каких обстоятельствах. И вдруг понял, что хочет ее видеть, несмотря на скучные разговоры о «Мозаике», несмотря на сто пятьдесят килограммов живого веса ее престарелого любовника, несмотря на ее белый-белый дым.
Договорились встретиться в том же кафе. Время еще было. Мих побродил по парку, уперся в бюст Пушкина и сел на скамейку. Напротив подростки потягивали пиво. Под их лавкой уже высилась гора пустых бутылок. Один поднялся и пошел мочиться к постаменту.
Какой смысл объяснять, где черное, а где белое, если этого не сделали еще родители в бессознательном детстве?
12. НА ИСХОДНЫЕ
Мих помнил ее с сигаретой, зажатой в зубах, растерянной, подавленной, несчастной от осознания того, что нет ничего собственного, нет своего, все чужое: от квартиры и олигарха – до случайного любовника и оргазма, и это не давало ему помнить ее бодрой и подтянутой, с микрофоном в руке, бойко отдающей распоряжения операторам.
Но Ольга была весела. Помахала рукой, указала взглядом на бокал пива.
– Давай. Пиво тут знатное. Я на диете, но сегодня употребила.
– Все нормально?
– Да-да. За прошлое – сорь. Я обычно таким маразмом не страдаю, соплями там всякими, сожалениями…
Она снова махнула рукой, словно отогнала пелену, повисшую между ними.
– Я в «Мозаике» уже сказала, что нашла психолога. Они очень рады.
– Ну, хорошо. Можно попробовать, – согласился Мих.
Она довольно кивнула.
– Только не говори, что мы знакомы. Я просто сказала, что навела справки, и ты лучший в городе, – предупредила на всякий случай.
– Да, конечно. Не очень-то мы и знакомы. Ты здесь училась?
– Да, я местная. А дома не живу, потому что там и без меня тесно и состав непостоянный, – она засмеялась.
– Смешно, кстати.
– Смешно, – кивнула Ольга. – На работе напряженка, думать некогда. По вечерам – Владимир Сергеевич, нужно быть веселой. Потом – он к семье, а мне под утро – хоть волком вой. Я иногда даже снотворное пью.
– А поклонники?
– Есть и поклонники. Мониторю. Но надежных нет. Надежнее, чем он, нет.
Ольга допила пиво.
– Я тебя к себе не приглашаю. Хотя хотела бы.
– А почему не приглашаешь?
– Мне после тебя плохо, – сказала честно. – Грустно.
– Я анекдоты буду рассказывать.
И они снова поехали в ее съемную квартиру. В это раз не было темноты, не было пронизывающего света фар и причудливых теней. Было еще светло, бодро и предельно просто.
Немного душно для секса, но потом пошли в душ, стояли под струями воды обнявшись, и ему казалось, что – на краю света, под каким-то черт знает каким водопадом, может, даже самым высоким и опасным в мире. Она всхлипнула. Мих поднял ее лицо, отодвинул мокрые волосы.
– Оля? Опять?
– Нет… Дурачок. Вода просто попала. Ты иди теперь. Я боюсь, что он может явиться.
Оделся Мих наспех. Пошел пешком от ее дома, потом поймал такси. Настроения не было. Работа в журнале не привлекала. Просто чувствовал, что вернулся на исходные, но уже с тем опытом, который не даст быть прежним.
– Так куда? Двадцатый раз спрашиваю.
– На Горького сверните. И стоп.
Таксист свернул.
– На Горьком, так на Горьком.
Зачем памятники, бюсты, постаменты и названия, если они ни о чем не говорят людям?
Мама была не в духе. Ему даже несколько раз послышалась фраза о том, что ее сын не стал адвокатом. Послышалась словно сквозь какой-то шум.
– Мам, у тебя проблемы?
– Проблемы. Но не психологические.