— Оставь меня в покое; я спрашиваю, будешь есть яичницу, ответь да или нет, и все!
— Нечего на меня орать, — вдруг разозлившись, крикнул отец. — Я не знаю, какая еще еда есть!
— Есть сыр и яблочный компот.
— Тогда делай яичницу. Я весь день проработал. Имею я право поесть? А?
Мать не ответила. На этот раз сдержалась она. Встав со стула, она только пожала плечами и поморщилась, но отец этого даже не заметил. Мать пошла к буфету, открыла жалобно взвизгнувшую дверцу, нагнулась, взяла в круглой корзиночке яйцо и захлопнула коленом дверцу. Она знала, что отец следил за ней, пока она стояла к нему спиной, знала также, что, когда она обернется, он сразу опустит голову и уставится в тарелку.
Минутку мать смотрела на его лысый череп — на макушке отражался свет от лампы, — потом взяла с полки сковороду с двумя ручками и поставила на плиту. Отрезала масла, растопила, выпустила на сковородку яйцо, зашипевшее в горячем масле. На отца она не обращала внимания. Прошло, верно, минут пять, и за это время он не произнес ни слова, однако мать знала все, что он думает, все, что хочет крикнуть ей в лицо.
Она взяла кухонной тряпкой горячую сковороду, подцепила яичницу вилкой и положила на тарелку.
— Спасибо, — буркнул отец.
Он отломил кусок хлеба, обмакнул в желток. Поднес ко рту. Остановился, поглядел на мать, спросил:
— Так ты есть не собираешься?
Она отрицательно мотнула головой и отнесла сковороду в раковину. Когда она подошла к столу, отец, перестав есть, спросил:
— Ты не хочешь есть, и это после того, как проработала весь день? Ну, знаешь, ты счастливый человек. Мне после работы обязательно надо поесть. — Он помолчал, потом прибавил: — А нам с тобой, видно, еще не один день придется поработать.
И опять принялся за еду.
Мать, чтобы сдержать раздражение, стиснула зубы. Ей хотелось кричать, плакать, уйти, оставить его одного, и все же она не сделала ни малейшего движения. Просто вылила обратно в кастрюлю недоеденный ею суп, а потом как оцепенела. Только время от времени медленно приподымались ее плечи, словно от более глубокого вздоха, но при этом — ни стона, ни жалобы.
Поев, отец опять сказал:
— Да, еще не один день… Другие, может, и прохлаждаются, а нам нельзя. Да, никак нельзя.
Она знает, что ничего другого он не скажет, знает, что, если ему заблагорассудится, он может долго, пока не надоест, повторять одни и те же слова.
Отец докончил яичницу. Он медленно вытер хлебом тарелку, выпил стакан воды с вином, съел еще кусок сыра, и все это молча.
В плите догорают последние головешки. В кухне тихо, только слышно, как отец режет на тарелке сыр, отламывает хлеб, наливает вино в стакан.
Он делает все медленно, но мать, которая исподтишка наблюдает за ним, видит, что, когда он берет бутылку, рука у него дрожит.
Вот, наконец, он кончил есть и тут же встал.
— Так, пойду затворю калитку, — бурчит он.
Он вышел. Мать мысленно следует за ним. Вот он уже на дорожке. Она встала и начала убирать со стола. Верно, он сейчас закуривает, идет к калитке. Чтобы не думать ни о чем другом, мать сосредоточила свои мысли на том, что он делает. Отец возвращается, она уже успела убрать со стола. Он кладет ключ от калитки на буфет.
— Так, я пошел наверх.
Лестница скрипит под его шагами. Дверь спальни открывается и снова закрывается. Мать еще несколько мгновений сидит неподвижно, потом начинает медленно вытирать стол.
19
Утром мать спозаранку поспешила к железнодорожному служащему, который жил в конце Школьной улицы; ей хотелось узнать, когда приходит Лионский поезд. До одиннадцати сорока пяти поездов не было, и утро тянулось для нее бесконечно долго.
Отец занялся приготовлением парников для помидорной рассады. Он работал тут же за домом, и матери было слышно, что он кряхтит каждый раз, как берет на лопату перегной. Несколько раз он останавливался, его душил кашель. В одиннадцать часов он пошел домой. Он прерывисто дышал, по лицу струился пот.
— Никак я не справлюсь с этой работой, — проворчал он.
— Нельзя так спешить.
— Нельзя так спешить, нельзя так спешить, — передразнил он. — Точно я и так уже не запаздываю.
Мать устало пожала плечами и поднялась в спальню. Немного спустя она сошла вниз и подала мужу нижнюю фланелевую рубашку.
— Вот, переоденься, — сказала она, — тебе нельзя так ходить.
— Э, да я ведь сейчас опять пойду работать.
— Переоденься! — крикнула она. — И посиди смирно до завтрака. Будь же наконец благоразумен. Недавно еще пластом лежал, а думаешь, что у тебя прежние силы. Это же глупо, пойми! Право, точно тебе хочется заболеть!