Жена прервала его:
— Ну чего ты из себя выходишь? Мы не глухие!
Мать заметила, что он опустил нос в тарелку. Мишлина смотрела на него жестким взглядом. Потом, повернувшись к матери, улыбнулась и сказала:
— Не беспокойтесь, мама. Если бы действительно была опасность, мы бы, наверное, подумали об отъезде и, конечно, сказали бы вам.
Мать поднялась, и Мишлина проводила ее до выхода. В дверях она еще раз повторила:
— О Жюльене не беспокойтесь, мы его не оставим. — Затем, понизив голос, прибавила: — А на Поля не обращайте внимания, он нервничает. Время такое, все, что творится вокруг, его раздражает. Ну, спокойной ночи и не убивайтесь зря.
Мать поблагодарила и ушла. Она свернула в короткий, совсем безлюдный Кожевенный переулок, где темнота медленно наползала на фасады домов. Под платанами перед лицеем было темно. У одного дерева стояла парочка. Мать ускорила шаг и, дойдя до проспекта, остановилась. Минуту она прислушивалась. Машины еще шли, но не таким сплошным потоком, как днем. Было уже темно, и она с трудом различала их.
Постояв, мать пошла дальше. В ушах у нее еще звучал резкий голос Поля и более мягкий его жены. Ей казалось, что надеяться на них нечего. Но на кого еще могла она надеяться? Она думала о Жюльене. Только о нем. Она видела его на дороге… одного… Одного, среди чужих людей… Мало ли что его ждет — несчастный случай, бомбежки. Она видела его, и у нее сжимались кулаки, ногти впивались в ладонь. Она стиснула зубы. Когда она дошла до дому, струйки пота текли у нее по лицу, промокшая кофточка прилипла к спине.
26
Этой ночью тревоги не было, но мать не спала. Как она ни старалась лежать спокойно, все равно она ворочалась и, чтобы не будить мужа, перешла на другую кровать. Она прислушивалась к его храпу. Прислушивалась и к другим звукам ночи. Но все было тихо, только изредка заворчит мотор да откуда-то из-за домов донесутся едва уловимые голоса. Словом, ночь как ночь, теплая, несмотря на затянутое облаками небо.
Раз десять мать вставала и на цыпочках подходила к окну. Она долго стояла, опершись на подоконник, холодивший ей руки. Такое спокойствие, а если бы война была близко… Постояв, она вдруг пожимала плечами и опять ложилась, сердито ворча:
— Я просто дура, они даже до Парижа не дошли.
На следующий день газеты не было, но по радио сообщили, что Париж объявлен открытым городом. Эту новость принес Жюльен, слушавший у Робенов последние известия.
— Я так и думал, — только и сказал отец. — На этот раз их не остановят даже на Сене.
Во многих конторах прекратили работу.
К старикам Дюбуа теперь часто собирались соседи — возможно, их привлекала щель. Первые дни недели в саду с утра до вечера были люди. Сидели под деревьями и обсуждали довольно неопределенные слухи, появлявшиеся неизвестно откуда.
— Надо уезжать. Немцы расстреляют всех мужчин.
— Глупости. Никого они не расстреляют, если сидеть смирно.
— Да они сюда не дойдут, наша артиллерия за три дня уничтожила две тысячи немецких броневиков. Они при последнем издыхании.
— Дойдут и сюда, раз при их приближении все удирают.
— Говорят, Вейган готовит им встречу на Луаре, такую же, как в четырнадцатом году на Марне.
— А с кем он их встретит? Офицеры удирают первыми, прихватив девок из борделей.
— Если они придут, я хоть одного да уложу, раньше чем они меня схватят. Убью из окна, буду стрелять вдоль улицы…
— Чего зря говорить, не убьете.
— Нет, убью.
— А из чего?
— У меня есть ружье.
— Не имеете права.
— А кто может мне запретить?
— Не имеете права подводить под расстрел заложников.
— За себя дрожите?
Доходило до бурных сцен. Грозное время, ожидание, каждый день новые слухи — все раздражало, трепало нервы. Когда начинались ссоры, мать уходила на кухню. Ей все было безразлично. Она думала о Жюльене. Только о нем.
Вечером тринадцатого июня отец опять заговорил о деньгах. Он говорил о них уже несколько дней тому назад, и мать взяла из сберегательной кассы все, что там было.
— Если Жюльен уедет, пусть возьмет их с собой, — сказала она.
— Чтобы у него дорогой вытащили! Нет, лучше зарыть в саду.
— А если увидят, как ты зарывал, их у тебя все равно возьмут, не боши, так кто другой.
— А кто увидит?
— Мало ли кто? В саду нас издали видно, даже вон откуда, с холма.
Отец вздохнул, немного подумал, потом ударил кулаком по столу.
— Черт знает что, всю жизнь из кожи вон лезть, как мы это делали, дожить до шестидесяти шести и подохнуть с голоду из-за этой проклятой войны!