— Ты куда?
— Никуда.
Мать облокотилась на подоконник. Она чувствовала, что отец смотрит в ее сторону. Вдруг откуда-то издалека донеслись словно раскаты грома. Мать прислушалась, высунулась из окна, чтобы посмотреть на небо в северной стороне. Небо чистое, звездное. Она обернулась и спросила:
— Слышал?
— Что?
— Это уже не машины. Это пушки, да?
— Ты думаешь?
— Я уверена, что это не машины.
— А!
Она прислушивалась, но раскаты не повторились.
Мать была босиком, и пол холодил ей ноги. Она опять легла. Отец кашлянул, вздохнул раза два.
— Я все думаю, может быть, было бы лучше, если бы Жюльен уехал уже сегодня? — сказала мать.
— Разве при таком столпотворении кто-нибудь может сказать, что лучше?
— Как подумаю, что они уехали, удрали, ничего не сказав, может быть, насажали полный грузовик чужих.
— Ну, теперь опять за старое возьмешься, — сказал отец.
— Нет, я слишком устала, — вздохнула она.
— Попробуй заснуть.
Мать закрыла глаза. Она неподвижно лежала на спине, выпростав руки из-под одеяла, и чувствовала, что усталость постепенно растворяется, распределяется по всему телу, как вода, растекающаяся по поверхности.
Верно, она задремала. И вдруг проснулась. Отец храпит.
Знать бы, который час.
Стараясь, чтобы не заскрипела кровать, мать осторожно встала. Ногой нащупала на полу туфли. Не пошла, а, можно сказать, скользнула к окну.
Гул как будто не такой сильный и, главное, не такой непрерывный.
А вдруг все кончилось? Как бывает при отступлении? Ведь должен же быть какой-то промежуток между теми, что убегают, и другими, теми, что настигают?
И ей стало страшно, что гул прекратится.
Что, если это уже они? Если промежуток между одними и другими пройден, пока она спала?
Удары колокола. Это в лицейской часовне. Это пробило четверть.
Звезды меркнут. На востоке над вершиной холма небо побледнело. Светает.
Может, уже идут немцы… Немцы, которые с наступлением утра будут обходить дома и брать способных носить оружие мужчин… И молодежь тоже…
Мать подошла к кровати, где все еще храпел муж. Она постояла в нерешительности, но потом сжала рукой его плечо, слегка встряхнула. Храп прекратился. Отец ворчит, потом приподымается на локте:
— Что случилось?
— Вставай, вставай.
— Что случилось?
— Мне кажется, что теперь идут боши.
— Что ты выдумываешь!
— Вставай, Гастон, надо узнать, что делается.
Отец сел на кровати. Он почесывает шею.
— Но как ты собираешься это узнать?
— Надо пойти посмотреть.
— Если это они, лучше сидеть дома. Ночью никогда не знаешь, что может случиться.
— Мне неспокойно. Если еще есть время, я бы хотела отправить Жюльена.
Отец не шевелится. Мать настаивает.
— Вставай, пойдем, пойдем вместе.
Отец встает. Нащупывает одежду. Мать уже на лестнице. Она слышит, как он натыкается на кресло и ворчит:
— Ну и ночь… Господи, ну и ночь!
32
В кухне мать зажгла карманный фонарик и посмотрела на будильник. Двадцать минут второго. Она погасила фонарик и открыла дверь. Отец уже вышел на крыльцо.
— Ну, что ты собираешься делать? — спросил он.
— Дойдем до конца нашей улицы.
Они вышли из сада. На Школьной нет никого, только кое-где чуть виден свет. Они пошли дальше, держась поближе к заборам, и остановились метрах в двадцати от перекрестка.
— Говорят по-французски, — сказала мать.
— Вот видишь.
Теперь они пошли уже быстрей. На стоянке увидели две машины, у тротуара какие-то мужчины чинили мотор, светя карманным фонариком. Женщина, тоже с фонариком, набирала у фонтана воду.
— Была бы проволока, — сказал один из мужчин, — можно было бы прикрутить и ехать дальше, выдержала бы.
Отец подошел ближе.
— Поломка? — спросил он.
Человек с фонариком поднял голову.
— Влипли, — сказал он. — Черт знает как влипли.
Другой спросил:
— А вы случайно не механик?
— Нет, — сказал отец, — ничего похожего.
— И конечно, здесь, в этой дыре, механика сейчас не найти?
— Должно быть, что так, — сказала мать.
— Вы здешние? — спросил человек с фонариком.
— Да.
— Не могли бы вы продать нам кусок проволоки?
— Я проволокой не торгую, — сказал отец, — но, думаю, проволока у меня для вас найдется. Вам много нужно?
— Нет, с полметра.
— Ладно, пошли.