— Вы правы, человек он нестоящий… Но, если я вас верно понял, мне тоже надо пойти стать в хвост.
Отец пожал плечами.
— Балда, — проворчал он. — Чем глупости говорить, поискал бы лучше человека, чтобы можно было открыть лавку.
Вентренье вздохнул. Вздохнул глубоко, как перед трудным разговором. Наконец он решился.
— Послушайте, — обратился он к матери, — давайте мы с вами вместе… Мне не удалось никого найти, ну просто никого.
— Не заливай, — оборвал его отец.
Вентренье не сказал ничего. Он взял нож, отрезал совсем маленький ломтик, откусил кусочек, прожевал.
— Господи, такой хлеб, да с ним и подошву слопаешь, — пробормотал он.
Мать поняла, что муж старается рассердиться, но ничего не выходит. Он даже не крикнул, только сказал:
— Знаешь, ты нам в печенки въелся.
— Ну, конечно, знаю. Но мне тоже не сладко. — И, помолчав, Вентренье добавил: — Скажу только, продавать такой хлеб — это же честь…
Отец перебил его:
— Да ну тебя! Не расхваливай, а то подумаю, что ты надо мной издеваешься!
Все четверо расхохотались. Затем Вентренье взял мать под локоть и направился с ней в лавку.
— Идемте, идемте, мадам Дюбуа, — сказал он. — Как видите, иногда и война может доставить случай порадоваться. Я уверен, что папаша Дюбуа уже давно не смеялся так от всего сердца.
— Да, это верно, — сказала она. — Что и говорить, верно…
Они спустились на две ступеньки в комнату за лавкой и, когда оттуда прошли в булочную, вкусно пахнувшую теплым хлебом, мать пробормотала:
— Ах, если бы я только знала, где сейчас мой сынок!
47
Не успели открыть булочную, как толпа ринулась туда. Но Вентренье пользовался уважением, ему удалось быстро навести порядок. Прошел час, а хлеб еще оставался и покупатели приходили уже по одному, вроде как в обычное время.
Мать и тут, сама того не сознавая, все тем же привычным и до сих пор еще не позабытым движением, клала хлеб на чашку весов и, не спуская глаз с движущейся стрелки, подымала резак. Когда стрелка останавливалась, она сразу определяла, какой кусок надо добавить для полного веса; рука опускалась, корочка хрустела, и хлеб мягко шлепался на прилавок. И каждый раз, как добавлялся довесок, стрелка показывала точный вес.
Когда основная толпа покупателей схлынула, Вентренье спросил мать, не побудет ли она в лавке одна.
— Идите, идите, — сказала она, — до двенадцати не закрою, но скоро вернуться не обещаю, все-таки надо вздремнуть, да и продавать-то, должно быть, мало чего останется.
Он уже собрался уходить, когда мимо лавки проехал немецкий грузовик с солдатами. Мать указала на них подбородком и спросила:
— А если они придут, как быть?
Вентренье вздохнул, пожал плечами и, немного подумав, сказал:
— Ничего не поделаешь, придется обслужить.
— А если они не заплатят, тогда как?..
Она замолчала, вошел покупатель. Он, верно, понял, о чем шла речь, и с усмешкой сказал:
— Боитесь, что возьмут хлеб и не заплатят? Эх, темнота! Не беспокойтесь, мамаша, пожалуй, еще вдвое заплатят. Во-первых, чтобы показать, какие они хорошие: для пропаганды. А потом им это не дорого стоит, у них, можно сказать, каждая полевая кухня тащит на буксире прицеп со станком для печатания денег.
— Так оно, верно, и есть, — подтвердил Вентренье. — Говорят, они много покупают.
— Да только, если они надолго сядут нам на шею, наши деньги фукнут. Все к черту, девальвация! Воображаю, какие кислые рожи скорчат те, кто поднакопил деньжонок. — Он взял хлеб и, уходя, прибавил: — Мне наплевать, у меня в кубышке ничего нет.
— Вы его знаете? — спросила мать после его ухода.
— Нет, верно, беженец, у него как будто парижский выговор. Но то, что он говорит, не лишено смысла, — сказал Вентренье, направляясь к двери.
— Значит, придется продавать им хлеб? — еще раз спросила мать.
— Сам знаю, что не легко, а как быть? Я же должен был присутствовать, когда они пришли в префектуру. Думаете, мне было весело? Они победители, приходится с этим считаться. Пока… пока мы слабее их, — чуть слышно пробормотал он и сжал кулаки.
Он открыл дверь, потом опять захлопнул, вернулся к прилавку и посмотрел на мать.
— Я вас знаю, мадам Дюбуа, — сказал он. — Вы сумеете продать хлеб врагу и сохранить собственное достоинство. Но не прошло и четверти часа после их прихода, и уже нашлись люди, которые сами шли к ним, напрашивались на разговоры. И мужчины и женщины брали от них сигареты, ребята канючили шоколад. Я из окна видел. — Он подождал и, прежде чем уйти, прибавил: — Моя бы власть, я бы отвел душу — дал бы этим людям коленкой под зад.