- Мама... - Милинский опустился на колени у её постели и сжал её бледную руку. - Мама... Прости меня...
- Что сделано, то сделано, - женщина слабо улыбнулась и попыталась потрепать его по волосам. - Рихи, мальчик мой, я ни в чём тебя не виню. Ты всегда будешь моим любимым сыночком. - Она тихо всхлипнула, по её щеке прокатилась прозрачная слеза. - Мне жаль покидать тебя, но иначе я не могу.
- Мамочка... - Рихард жался к ней, смаргивая собственные слёзы. - Я всё исправлю, я смогу это предотвратить...
- Слишком поздно, - тихо и как-то обречённо отозвалась Хелена. Она задрожала, горько вздохнула, понимая, что всё-таки уже совсем близко, сжала руку сына, быстро прошептала:
- Я люблю тебя, Рихи.
По её телу снова пробежала дрожь, она вдруг резко вытянулась и замерла.
Хелена Милинская скончалась.
***
Рихард Милинский не покидал своего дома в течении трёх лет, до самой победы над нацизмом. Он горевал. Сначала бился о стены, пытался покончить с собой, крушил всё вокруг и очень хотел сойти с ума, чтобы просто не думать и не помнить о том, что произошло. Он искренне желал исчезнуть, не существовать, никогда не рождаться, лишь бы его мать была жива.
У него не было никого, кроме неё.
Горе не спало на нет даже тогда, когда Гитлер застрелился, а все его приспешники закончили жизнь в камерах. Милинский понимал: винить надо не режим, а себя. И вешать надо в первую очередь его.
Убийцу собственной матери.
А двадцатый век всё тёк и тёк куда-то по реке времени, а Милинский мрачнел и мрачнел, носил свою боль глубоко в себе. Он навсегда перестал разбрасываться жизнями, прекратил всякий разврат и пошлость, перестал превозносить себя выше других.
Теперь он был другим. Таким он сделал себя сам.
Тем, кто изготовил смерть.