— Я вообще-то не курю.
Макс опускается перед Димой на корточки, снимает очки и поправляет его кепку.
— Слушай, ты уже большой парень и должен кое-что знать. Однажды, много лет назад мы с Парой были знакомы. Я очень плохо с ней поступил, поэтому мы не можем быть друзьями.
— Так попроси прощения! — голос Димы неестественно высокий, на грани слёз, как будто он догадался, что речь идёт о чём-то таком, что ему очень, очень не понравится.
— За то, что я сделал, не прощают.
— Простить можно всё! Ты же простил мою маму за то, что случилось в горах! И я тоже простил, — уверяет Дима, всё ещё тоненьким голоском ребёнка.
— Пару… — Макс бросил на меня косой взгляд, как будто ожидая, что я прикажу ему замолчать, — Пару похитили, а я её не спас.
— Похитили? — шепчет Дима, тревожно оборачиваясь на меня в надежде, что слова Макса — странная шутка. Наткнувшись на мой неживой взгляд, он снова обращается к дяде: — Но ведь ты хотел её спасти, да? Скажи, что хотел!
Надо отдать ему должное, Макс не врёт.
— Я мог её спасти, но не спас.
И тогда Дима задаёт мне самый сакраментальный, самый убийственный вопрос.
— И что дальше? Что с тобой случилось?
Это — слишком большой вопрос, чтобы уместиться в моих мыслях. Слишком чудовищный для обласканного солнцем пляжа, да и для всей моей жизни.
Щурюсь, сомневаюсь, но выпускаю из себя правду.
Нормальные люди не говорят детям такие вещи, но Дима — не совсем ребёнок, а я далека от нормальности. Да и Макс, судя по всему, тоже. Поэтому я говорю правду. Ласкаю её на языке, посасываю, как шоколадный батончик, а потом выпускаю наружу.
— Меня никто не спас.
— Никто. — Дима пробует это пустое слово на вкус, и оно ему не нравится. Совсем. Думаю, что он благодарен, что я не дала более развёрнутый ответ, потому что он прячет взгляд и неловко тыкает пальцем в песок. Догадывается о том, что именно осталось несказанным. — Ты всё ещё… похищена?
Я выдаю неестественный смешок, но Дима меня не слушает.
Он смотрит на Макса распахнутым, голубым взглядом, умоляя мне помочь. Святая наивность!
— Твой дядя не может мне помочь. Теперь уже не может, — честно говорю я, поглаживая мальчика по предплечью. Дима отдёргивает руку, злится, что я скрывала от него настолько невообразимую тайну.
— Поэтому ты кричишь… — начинает он, но вспоминает, что обещал держать мою тайну в секрете, и прикусывает губу. — Почему ты сразу не сказала, что знаешь моего дядю?
Макс пытливо смотрит на меня. Радуется, что отвечать не ему, а мне, хотя он сам завёл этот разговор.
— Потому что это не имеет никакого отношения к нашей дружбе, — неубедительно говорю я, но Дима отторгает это объяснение.
— Имеет! — обижается он. — Макс — мой дядя, и если он тебя обидел, то должен извиниться!
— Дима, я не думаю, что… — Снимаю очки и уничтожаю Макса взглядом. — Мне не нужны извинения.
Вру, давлюсь словами, предаю себя. Восемь лет неописуемых мучений, преданные одной фразой. Но что ещё можно сказать ребёнку? Что я желаю его дяде мучительной смерти, хочу расцарапать его лицо и извести душу?
— Лара! — торжественно объявляет Дима, поднимаясь с песка. — Тебе не обязательно мне платить, мне нравилось с тобой гулять. Но я больше не смогу быть твоим гидом.
Я наклоняюсь вперёд, чтобы разглядеть лицо Макса, ищу на нём торжество и облегчение. Но очки снова скрывают правду, и я отступаю, сжимаюсь, как побитая собака. Меня только что выгнали из Анапы. Дима сделал быстрый и правильный выбор, он отверг меня за неискренность, и теперь я могу без зазрения совести ехать дальше. Могу прожить оставшуюся жизнь, старательно избегая слова «катарсис».
Что ж…
Я вытягиваюсь на песке и достаю деньги.
— Ты был отличным гидом, самым необычным и забавным. Спасибо. — От приторной улыбки сводит скулы. Кладу деньги на его колено и ненавижу себя за неискренность перед единственным человеком, мнение которого меня волнует. Очень.
Дима смотрит на деньги и часто моргает, и тогда я неловко пытаюсь перевести тему.
— Хорошо, что твоей бабушке уже лучше. Когда её отправят на реабилитацию, вы сможете увидеться. Ты ведь соскучился, да? — Повторяю «да» несколько раз, надеясь, что Дима подхватит эту тему, но он таращится на деньги и молчит.
— Я устал, — выдаёт он, наконец, потом поднимается с песка и даёт знак следовать за ним. — Я хочу домой.
Мы с готовностью идём следом, перешагивая через полотенца, игрушки и газеты. Я ловлю себя на мысли, что никогда не смогу ненавидеть Макса сильнее, чем в этот момент. Самое неприятное — то, что он прав: наша дружба с Димой всё равно должна закончиться, так почему бы не сейчас и почему бы не на правде. Макс поступил почти благородно: он сказал племяннику правду, и от этого у меня во рту появляется привкус желчи.