— Колманы… — пробормотал он. — Это, кажется, на восточной стороне.
Молитвенник, переплетенный в темно-коричневую кожу с тисненым золотом распятием, стоил не меньше двух долларов.
Билли решил отыскать Колманов. Он без труда нашел дом с яркими клумбами под окнами. На стук дверного молотка вышла черноволосая девушка в белом воскресном платье.
— Здравствуйте, — сказала она. — Вы, наверное, к маме? Ее серые глаза смотрели на Билла с усмешкой.
Биллу стало жарко. Он понял, что краснеет. Раньше ему не приходилось разговаривать с девушками. Он молча протянул молитвенник. Он не знал, что сказать.
— О! — воскликнула девушка, увидев молитвенник. — Где вы его нашли? — Она повернулась к распахнутой двери: — Мама, он нашелся! Я говорила, что он найдется. — И опять к Биллу: — Меня зовут Сэлли. Сэлли Колман. А вас?
— Билл Портер, — едва слышно сказал он, глядя на ее руки.
Он хотел бы назваться Биллом Картером или Биллом Хоскинсом. Только не Портером. Он знал, что, услышав фамилию Портер, люди двусмысленно улыбаются и начинают шептаться за спиной: «Вот идет сын неудачника Портера». Сколько раз ему приходилось слышать эти слова, которыми люди били как ножом в спину.
Он поднял и тотчас опустил голову.
— Сэлли смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она уже не улыбалась.
Из комнат вышла миссис Колман и стала благодарить Билла. Она прижала молитвенник к груди и сказала, что это старинная фамильная вещь, и что Билл благородный юноша, и что он мог передать молитвенник священнику, но вместо этого не пожалел труда и времени и принес его сам, и так далее и тому подобное…
Он едва выдержал эту пытку и свободно вздохнул только на Элм-стрит. Но теперь он знал, что на свете есть Сэлли Колман, что она чуточку моложе его и очень хорошенькая.
Днем городок дремал. Беленные известью дома ослепительно горели под солнцем. Горячий ветер подметал пустые улицы. В' холодке на задних дворах прятались куры. Только белые рубашки негров мелькали на полях.
Жизнь начиналась тогда, когда солнце, закончив дневной ход, садилось на вершины Аппалачей. На крылечки домов выходили, наслаждаясь теплом сумерек, старики и старухи, вели медленные разговоры, вспоминали прошлое.
А ночами город принадлежал молодым. Задыхались в любовной тоске гитары. В темных переулках целовались, смеялись, разговаривали вполголоса. И везде, на каждом углу, в провалах тени между домами, в садах, под окнами, на лунном свету — пели.
Группы молодых шалопаев по всему Гринсборо пели серенады своим юным леди.
Во всем городке у Билла не было лучшего друга, чем Том Тат. Но в эти ночи мая даже Том исчезал из дому и пропадал где-то до утра.
Билл томился. Он не находил себе места. Его тянуло в степи, за зеленые вершины Аппалачей, в леса Пидмонта. Он не мог сказать точно — куда. Он стал рассеянным.
Когда он перепутал и подал посетителю вместо ирландского виски кукурузного, дядя Кларк позвал его в провизорскую.
Вечерние работы отменяются, — сказал он. — Я понимаю. Тебе хочется того, чего нет и не бывает. Вот два доллара. Купи себе новую рубашку или подарок для нее, — дядя сделал сильное ударение на последнем слове.
— Но я могу работать по вечерам, — сказал Билл. — Мне даже веселее в драгсторе, чем дома. И у меня никого нет.
— Не надо врать самому себе, — сказал дядя Кларк. — Ты неплохо поешь. У тебя есть гитара. Ночи чудесные. Иди и найди то, чего хочет твоя душа. Меня не обманешь.
Билл положил серебро на край стола.
— Мне не нужны деньги.
— Не беспокойся. Я запишу это как долг.
— Хорошо, — сказал Билл.
Вечером он надел свои воскресные брюки и настроил гитару.
Он уже точно знал, куда пойдет.
… Дом на восточной стороне был тих и темен. Билл толкнул калитку. Она оказалась незапертой. Он вошел в сад. Долго соображал, где ее окно. Наконец выбрал маленькое, боковое. Встал под ним по колена в траве, вздохнул и тронул струны гитары.
Он спел «В этот вечер при лунном свете» и «Лебединый берег».
Все оставалось тихим и темным.
Прищурив глаза, он пытался разглядеть что-нибудь в комнате. Неужели она не подойдёт к окну? А может быть, ее нет дома? Может быть, она сейчас слушает другие песни?
Он ударил по струнам и запел «Девушек из Буффалло».
Тишина.
Он легонько стукнул по раме и позвал:
— Сэлли!
Никто не ответил.
Он выбрался из сада и пошел по улице, положив гитару на плечо.
Он чуть не наткнулся на целующуюся пару. Девушка тихо вскрикнула и отпрянула от молодого человека. Девушку звали Ритой, он ее знал.
В груди больно шевельнулась зависть, но он гордо отвернулся и пробормотал:
— Подумаешь!
Меж тем домашние дела шли все хуже и хуже. В июле Бетти Колдуэлл, которая жила в доме Портеров на правах пансионерки и питалась за одним столом с хозяевами, заявила, что больше не может жить в таком грязном помещении. Для семьи это было чувствительным ударом, потому что мисс Колдуэлл хорошо платила. После ухода Бетти Колдуэлл в доме совсем перевелись деньги.
Школа тети Лины тоже хирела. У нее оставалось два ученика, родители которых платили от случая к случаю, да и то только тогда, когда к ним приходили за деньгами.
И чем беднее становился дом, тем неистовее мечтал Элжернон Портер.
— Консерватизм! — кричал он, сжимая волосатые кулаки. — Люди боятся нового! Люди никогда не верят сразу. Это свойство проклятой человеческой породы. Всегда устраивались гонения на гениев. Всегда и во веки веков! Джордано испекли на костре. Бюффона заставили отречься. Тысячи погибли в мученьях. Но я докажу! Клянусь богом, я докажу нашим гринсборским ослам!
Потом шел в лавку Пэйшоу и напивался в долг. В драгстор Кларка он теперь стыдился заглядывать.
Билл приходил домой с тяжелым сердцем. Он не любил отца и в то же время жалел его, безнадежно заблудившегося в жизни. Он навсегда запомнил сгорбившуюся несчастную фигуру в грязной пропотевшей рубашке возле парового автомобиля, двигатель которого так и не заработал. Он знал, что вся эта ругань с окружающими была самозащитой жалких обломков гордости.
Билла удерживала в доме только тетя Лина. Сердце у нее было доброе, и она по-своему — он это знал — любила его. Правда, теперь она из суховатой чопорной южной леди превратилась в сварливую и раздражительную бабу. Но все же какой-то своей частичкой она оставалась прежней тетей Линой, научившей его любить книги и стихи.
Билл мечтал о том времени, когда он наконец сможет стать независимым. О большом городе, полном огней и веселья, мечтал он. И еще о девушке, которой отдаст всю свою жизнь.
Но это скрывалось в будущем.
В настоящем он был всего-навсего учеником провизора, прислуживал завсегдатаям драгстора и штудировал «United States Dispensatory».
Оказалось, что дядя ничего не забыл из этого толстого справочника. Ежедневно Билл выучивал назубок два-три рецепта. Перед обедом дядя заставлял его работать с весами и реактивами.
— Здесь три тысячи рецептов, — говорил дядя, хлопая ладонью по книге. — Если ты будешь знать половину, то сможешь вступить в наше общество фармацевтов. Это все, чему я могу тебя научить.
Билл приходил в сад Колманов еще два раза. Гитара жаловалась, умоляла, требовала.
Сэлли не вышла.
Потом он увидел ее с матерью в церкви. Он пересел поближе и, не отрываясь, смотрел на девушку. Ресницы, густые и длинные, бросали на ее щеки прозрачную тень. До локтя открытые руки были покрыты нежным персиковым пушком. И опять то же самое белое платье с лентами и кружевами.
Она сидела на молитвенной скамье очень прямо, с задумчивым интересом ко всему происходящему. И, однако, за всю службу она ни разу не оглянулась, не повернула головы в его сторону.
Той же ночью „Билл забрался в сад Питерсов и нарвал для нее ирисов. Лучших в городке. Он обернул стебли мокрыми листьями и положил букет в траву под ее окном.
В понедельник он сидел в драгсторе и подсчитывал утреннюю выручку. Два доллара сорок медью. Если так пойдет дальше, то к вечеру в кассе соберется долларов семь. В основном покупатели берут разную мелочь. Зубочистки из гусиных перьев. Катушку ниток. Стопку почтовой бумаги. Сегодня повезло: старый Толлмен купил сразу двадцать плиток жевательного табака. Расплатился наличными. После него пришла миссис Боттам, жена судьи. Выбрала новенькую пенковую трубку за семьдесят пять центов. «Моему Гарри сегодня исполняется пятьдесят четыре, — сказала она, — а старая трубка прогорела».