Да, — ответил незнакомец тихим голосом и смутился.
— Я заметил, что, когда я обращаюсь к публике с просьбой: «Джентльмены, может ли кто-нибудь из вас одолжить мне на одну минуту шляпу», — вы вскакиваете и первым подаете мне свою.
Да, — еще тише сказал незнакомец.
— Для чего вы это делаете? Вам нравится моя работа? Незнакомец виновато вобрал голову в плечи и, глядя на ботинки фокусника, прошептал:
— Нет… То есть да. Вы говорите публике: «Джентльмены, одолжите мне на одну минуту шляпу..» Господи, в такие моменты я опять чувствую себя человеком… Вот уже двадцать лет никто не называет меня джентльменом…» Да. Все наоборот! Все не так, как на самом деле. Все неожиданно — вот тот стержень, который он так долго искал. Вот цемент, который скрепит фразы, заставит затвердеть их в определенной строгой форме, называемой рассказом. Вот он — короткий рассказ! Кажется, Томас Белли Олдрич[5] первым назвал такие вещицы «шорт стори». И первым построил свою «шорт стори» «Марджори Доу» на неожиданностях. Ладно. Он, Вильям Сидней Портер, кассир Первого Национального банка, попробует стать вторым Олдричем. Том Белли случайно налетел на богатейшую россыпь. И не воспользовался до конца сокровищами, блестевшими под ногами. Один-единственный рассказ написал он таким великолепным приемом и ушел в сторону. Стал писать бледные очерки и слабенькие стихи, которые почти забыты. Зато он, Билл Портер, не уйдет в сторону. Россыпь есть, и надо только приложить руки, чтобы разработать ее до конца.
Дяде Кларку он написал:
«Я вздрагиваю при виде листа чистой бумаги. Я пробую чуть ли не каждый день связать вместе два слова. Удаются, пожалуй, только зарисовки.
Вот одна:
«Хлопнула дверь, и в парикмахерскую вошел клиент.
— Постричь? — спросил угрожающе парикмахер.
— Побрить, — пролепетал клиент.
Парикмахер поднял брови, взглянул на свою жертву с величайшим презрением и с громким треском опустил спинку кресла. Затем он взял кисточку, опустил ее в чашку с мылом и налил кипятку. Закутав беззащитную жертву в огромную простыню и нагло усмехнувшись, он с молниеносной быстротой заткнул рот клиента мыльной пеной. Только после этого он приступил к разговору.
— Бывали когда-нибудь в Сиэттле? — спро сил он.
— Блюп… блюп… — булькнул клиент». Пока я еще не знаю, хорошо это или нет. Каково ваше мнение?»
Он и сам не знал, почему его тянет писать.
Время от времени он записывал какую-нибудь свою шутку или выдумку, показавшуюся ему особенно удачной. И как в Гринсборо, в скетчах, которые он читал перед «профессиональными южанами», он старался, чтобы сравнения и метафоры вызывали смех.
Он записывал в свой блокнот:
«Другим разрешается вести нормальные разговоры о делах и о погоде. От меня же по всякому поводу ожидают замечаний игривых и легкомысленных. Я не знаю, почему за мной увязалась слава юмориста. Есть категория людей, при виде которых другие люди начинают улыбаться. Я, кажется, принадлежу к такой категории. Наверное, и в самом деле, я от природы наделен некоторой долей остроумия и находчивости. Сейчас я начал тренировать эти свойства. Я исследую природу улыбки. Я препарирую смех, чтобы узнать, как он устроен. Я уже знаю, что обратный порядок действий вызывает улыбку. Сначала — следствие, потом — причина. Например:
«Парикмахер потянулся рукой к полке и достал кусочек липкого пластыря. Потом ловко резанул клиента по подбородку и наклеил ему пластырь».
Была там и такая запись:
«Всем известно, как скучно выслушивать анекдот вторично и как отчаянно скучно выслушивать его в третий раз. Но я, кажется, нашел секрет, как можно рассказывать один и тот же анекдот множество раз с неизменным успехом. Это подобно модам сезона. Человек в коричневом костюме выглядит по-иному, чем в черном или в простой рубашке. Фигура одна, одежды разные. Но одежды должны подходить к случаю и ко времени. А это — дело вкуса их владельца».
Однажды он сказал Атол, что хочет заняться литературой. Она обрадовалась:
— Ты хочешь сделаться писателем, Билли?
Он сказал, что еще не знает. Может быть, ничего не получится. Писать трудно. Особенно — писать просто. По его мнению, труд писателя это не непрерывное вдохновение, а тяжелая работа. Чтобы писать хорошо, нужно работать скромно, без шума, изо дня в день. Без самомнения. Так же просто, как землекоп копает яму или часовщик собирает часы.
Атол попросила его что-нибудь прочитать.
Он смутился.
— Я же тебе сказал, что у меня еще не клеится.
— Все равно, Билли, я хочу, чтобы ты прочитал.
Он достал из кармана блокнот.
— Ладно. Из последних набросков. Только скажи откровенно, если не понравится.
— Честное слово, Билли, я скажу так, будто мы с тобой совсем не знакомы.
«— Мадам, я — представитель фирмы, которая выпускает великолепные мужские подтяжки. Наши подтяжки не боятся воды, жары и холода. Они могут выдержать груз в двести английских фунтов. Они эластичны, элегантны на вид и могут служить…
— Нет, нет, сэр! Подтяжек не нужно. У меня в доме нет мужчин.
— Тогда, мадам, я могу предложить вам собачьи ошейники из прекрасной кожи. На какое угодно животное, ма дам. На болонку, на шпица, на дога. Учтите, что по специальному вашему желанию наша фирма прикрепляет к ошейнику серебряную пластинку, на которой можно выгравировать имя вашей любимой…
— Нет, нет, сэр! У меня в доме нет собак!
— Ага, тетка! Вот это-то мне и нужно было узнать. А теперь, старая карга, выставляй на стол лучшее, что у тебя есть, да поворачивайся поживее, ибо каждая минута промедления отразится на твоем здоровье…»
Билл захлопнул блокнот.
Атол засмеялась, но через минуту сделалась серьезной.
— Это… необычно. Я даже не знаю, что сказать. В первый раз слышу такое.
Ну, а вообще… понравилось?
Не знаю, дорогой.
Билл сунул блокнот в карман.
— Спасибо, Дэл. Это лучше, чем сказать, что получилось хорошо.
В другой раз, когда разговор зашел о книгах, он сказал:
— Видишь ли, Дэл, почти все писатели препарируют души своих героев. Как мясники. Засучивают рукава, берут в руки нож и начинают резать. Выворачивают наизнанку совесть, копаются в жилках чувств, вскрывают нарывы пороков… Потом все это заспиртовывается сюжетом и выставляется для всеобщего обозрения в музее беллетристической патологии. Честно скажу, мне это не по душе. Иногда мне кажется, что это не книги, а сборники сплетен о других людях. А писатели — бесстыдные сплетники, которые в погоне за психоанализом влезают в постели, в тела и в души своих несчастных героев, и потом доказывают, что человек пал или погиб из-за того, что вот в такой-то момент в душе у него произошло то-то и то-то. Если у меня будет получаться, я пойду по другой тропе. Я покажу, что не может быть побежденных в жизни, если у человека есть желание победить. Мои герои будут простыми веселыми парнями без всяких психологических выкрутасов. Я не хочу быть мясником.
Однако он мог только мечтать. Служба и домашние дела съедали все время. Те жалкие два часа, которые оставались между ужином и сном, он не мог использовать, как хотел. Ход мыслей, четкий и быстрый днем, к вечеру замедлялся. Мысли едва плелись, спотыкались, отвлекались в сторону чепухой. Он мог делать только наброски.
Он скоро понял, что стоит на развилке: или семья и работа в банке, или занятие литературой и семья. Третьего выхода не было. Но и второй непрочен. Скетчами и юморесками семью не прокормишь. Надо иметь имя и писать хорошие вещи, чтобы получать хорошие деньги. А для того, чтобы завоевать имя, надо выйти на сцену уже готовым рассказчиком. Надо учиться. В конечном итоге талант — это тяжелая работа, потная работа, как у землекопа.
Он чувствовал, что сможет писать лучше других. Но не сразу. Сразу, наверное, ничего не получится. Нужно набить руку. Выработать стиль. Найти самого себя.
А пока о писательстве надо забыть.
Забыть ради маленькой Маргарэт. Ради Атол. Ради скромного благополучия в четырехкомнатном коттедже на Одиннадцатой Западной улице.
5
Томас Белли Олдрич (1836–1907) — известный американский писатель второй половины прошлого века