Иногда температура стремительно падала, удушье отпускало грудь, и в такие дни Атол просила посадить ее на кровати лицом к окну.
Приходил доктор, дальний родственник миссис Холл, Билл открывал в гостиной бутылку и спрашивал после осмотра:
— А ведь бывают, наверное, случаи, док, что пациент, назло вашей науке, поднимается на ноги?
Доктор, откровенный циник, прищурив левый глаз, рассматривал стакан на свет и морщился недовольно.
— Медицина, мистер Портер, теряет всякий смысл, когда пациенты начинают действовать в интересах похоронных бюро. Именно это и делает ваша жена. Может, она и протянула бы еще годик, но… Черт побери, у нее очень паршивое настроение. О чем она думает? Что ее тревожит?
Молча, стоя друг против друга, они выпивали виски и расходились.
Билл прекрасно знал, что волнует Атол, но разве он мог рассказать об этом доктору?
Атол скончалась в ночь на 25 июля 1897 года.
Днем Хьюстон тонул в волнах мерцающего зноя. Ночью тревожно спал под тяжелым горячим небом. Огненная черта обводила пригороды. На улицах пахло дымом. Это горели пересохшие травы прерий и мескитовые заросли.
Атол сдвинула ногами простыню и лежала на кровати в одной длинной полотняной рубашке. Тело ее стало угловатым и незнакомым. Оно как бы обтаяло со всех сторон в этом палящем зное. Билл прикладывал ко лбу жены мокрое полотенце. Через минуту оно становилось горячим, как и все вокруг. Неслышной тенью двигалась за спиной Билла миссис Холл.
Билла пугал полумрак комнаты, тени в углах, медленный хрип дыханья жены. Он нашел в комоде несколько свечей и зажег их. Он наклонился к полузакрытым глазам Атол и начал рассказывать о Нью—Йорке, в который они скоро поедут, и о белых хлопьях снега, и о море, и о кораблях. Он говорил как в бреду — только бы оттолкнуть словами тишину, заглушить хрип дыханья, загнать поглубже свой страх, свою трусость.
Потом он увидел, что Атол не слушает его и не узнает. Она подняла руку и провела ею по воздуху. Рука надломилась, упала, невесомая, не нарушив даже складок рубашки. Билл схватил ее. На ладони осталось ощущение ожога. Господи, неужели человеческое тело может быть таким горячим? Она что—то прошептала. Слова с трудом раздвинули сухие губы.
— Что? — спросил он. — Что ты хочешь, Дал? Пить?
Она повторила. Потом еще раз. И еще. И еще.
И наконец смысл шелестящих слов дошел до Билла:
— Вильям, побереги Маргарэт…
… Ее похоронили на пресвитерианском кладбище. По пути домой, в опустевшие комнаты, Билл купил бутылку виски. Сейчас он не хотел видеть людей. Не хотел разговаривать с ними. Он желал одного: сесть на диван, закрыть глаза и пить мононгахельское маленькими глотками до тех пор, пока все последние дни, весь этот страшный месяц не отодвинется вдаль, в туман.
Он постоял в коридоре, потом как слепой нащупал и задвинул засов.
В гостиной поставил бутылку на стол и начал разыскивать стакан.
«Туп—туп—туп», — застучали в дверь снаружи.
— К черту, — сказал он.
Стакан нашелся в буфете.
Столовым ножом он отбил сургуч с горлышка. «Туп—туп—туп!»
— Да отстаньте же от меня, наконец!
Он налил стакан до краев и сел на диван.
— Дэл, — сказал он комнате. — Жизнь не вышла. Я виноват. Я трус. Я боялся тебе признаться..
«Туп—туп—туп!»
— О, черт вас возьми!
Он встал, волоча ноги, прошел к парадной двери и отодвинул засов.
— Открывать властям нужно сразу, Портер, — сказал полицейский. — Именем закона вы арестованы. Вот ордер.
Билл посмотрел на зеленую бумажку и усмехнулся. — Хорошо. Теперь все равно.
… Дженнингс заерзал на стуле и шумно вздохнул.
— Когда они убили моего брата Эда… — начал он.
Бросьте, Эль, — сказал Рэйдлер. — Брат — это совсем другое. Вам не приходилось терять женщину, и вы не знаете, что это такое.
Конторка, стул да решетка тюремной аптеки, а вокруг этой аптеки все пять палат больницы. В палатах от пятидесяти до двухсот больных. В тишине ночи стонут избитые, кашляют чахоточные, бредят температурящие. Ночной санитар переходит из одной палаты в другую, заглядывая иногда в аптеку с заявлением, что еще один из пациентов приказал долго жить. Тогда Билл отрывается от рукописи и составляет свидетельство о смерти. Через несколько минут по коридорам разносится грохот тачки, на которой негр—вечник Джо отвозит мертвецов в покойницкую, а Билл возвращается к рукописи. Как бетонная стена, рукопись отгораживает его от экзекуционного подвала. От несправедливости. От бесчеловечности. Но вскоре он убедился, что эта стена не так уж прочна, как он думал. Действительность пробивала в ней бреши, которые заделывать становилось все труднее. Первой такой брешью явилась история Большого Джо, индейца—конокрада из «Оленьей шайки».
Большого Джо избивали систематически, через день. Без всякой причины. Просто из животного интереса: сколько индеец выдержит. Он выдержал два года. Наконец организм сдался. Большой Джо попал в больницу. Однажды ночью прошел слух, что он умер. Ночной санитар прибежал в почтовую контору к Дженнингсу.
— Эль, — сказал он. — Можешь ты заглянуть на минутку в палату? Я хочу тебе кое—что показать.
— В чем дело?
— Эль, — сказал санитар, — они уже связали Большого Джо, чтобы отвезти его в мертвецкую, а он еще жив.
— Враки! Этого не может быть.
— Пойдем, — сказал санитар.
Большой Джо лежал на койке. Ноги его были скручены веревками, а глаза завязаны платком. Санитар вынул из кармана гвоздь и кольнул индейца в бедро. По телу Джо пробежала судорога.
Дженнингс бросился в аптеку.
— Билл! Доктор Уиллард! Большой Джо не умер. Он жив. Надо что—то сделать, а не то надзиратели закопают его живьем!
Когда все трое вошли в палату, Большой Джо лежал уже с открытыми глазами. Уиллард взял его за руку. Индеец перевернулся набок и прошептал:
— Воды…
Доктор скальпелем перерезал его веревки.
— Убирайтесь к черту! — прошипел он Дженнингсу и Портеру. — Здесь я справлюсь один.
Большой Джо умер через два дня, в субботу. Огромное желтое тело отвезли в мертвецкую и положили в ящик со льдом. Труп в этом ящике держали сутки. Если за это время никто из близких не являлся за ним, его зарывали на тюремном кладбище.
В воскресенье, вероятно среди ночи, индеец пришел в себя. Оказывается, снова произошла ошибка. То был просто приступ каталепсии. Окруженный трупами, подготовленными к захоронению, в полной темноте, Большой Джо попытался вылезти из ящика со льдом и тут уже по—настоящему умер от разрыва сердца.
Эль рассказал о конце Большого Джо Биллу за обедом.
Портер побледнел и вскочил.
— Вот как!.. — произнес он, задыхаясь.
— Они рады нас всех уложить в этот ящик, — сказал Эль.
Билл отвернулся к окну и долго молчал.
— Я думаю, что лето будет очень жарким, — произнес он, наконец, и вернулся к столу.
— Билл, — сказал Дженнингс, — вы умеете писать. Вы пишете по—настоящему. Вы должны употребить весь ваш талант, чтобы рассказать правду о нашей жизни. Почему бы вам не написать статью и не разослать ее по редакциям? Кто—нибудь да напечатает же ее.
Глаза Билла стали жесткими, а лицо злым.
— Мистер Дженнингс, — произнес он. — Я здесь нахожусь не в качестве репортера и не намерен брать на себя такой ответственности. Эта тюрьма со всеми ее гнусностями нисколько меня не касается. Я здесь случайно. Как только я выйду отсюда, я забуду, что здесь был. Вам это понятно? И если вы не хотите потерять моей дружбы, никогда не давайте мне подобных советов.
Да, Эльджи прав, это великое счастье, что он немного умеет писать. Перо помогает вырваться за эти проклятые стены, помогает бороться с действительностью. Только не так, как думает Эльджи. В мире и без того достаточно мерзости. Стоит ли добавлять еще? Да и кто услышит голос каторжника? Кому нужен человек, на котором стоит клеймо? А здесь, на листе бумаги, он может делать с жизнью что хочет. Здесь он сам поворачивает колесо Фортуны. Он властелин. Он может из неудачника сделать счастливца, из нищего — миллионера. Движением пальцев может убить своего героя или даровать ему свободу. Например, он может выпустить на волю бедного Джимми Валентайна.