По вагону прошел кондуктор, предлагая газеты. Он купил одну. Скользнул глазами по заголовкам телеграмм:
«Восстание на Филиппинских островах». «Судья Тафт принял должность гражданского губернатора Филиппин».
«В Буффало открылась пан-американская выставка».
«Общая стоимость скота на 1 июля 1901 года составляет 3 биллиона 700 миллионов долларов». «Национальный долг в течение года уменьшился на 24 миллиона долларов». «Морган и его компаньоны приобрели английские пароходные линии Лейланд в Атлантике». «Цены на мясо возросли на 11 центов за фунт».
Он сунул газету в карман, поудобнее устроился на скамейке и задремал.
Он проспал до самого Питтсбурга.
«7 сентября 1901 г. Питтсбург.
Дорогой Дженнингс, с тех пор как мы расстались, я каждую неделю собирался написать вам и Билли, но все время откладывал, ибо думал двинуться на Вашингтон…
Я неплохо устроился в Питтсбурге, но все-таки собираюсь через несколько недель уехать отсюда. С тех пор как я серьезно взялся за работу, мне пришлось иметь немало дел с издателями, и я заработал литературой много больше, чем если бы занялся каким-нибудь другим ремеслом. Питтсбург самая захудалая дыра на всем земном шаре, а жители его самые невежественные, ничтожные, грубые, опустившиеся, наглые, скаредные, грязные и гнусные псы, каких я когда-либо мог себе представить. Население Колумбуса — рыцари по сравнению с ними. Я пробуду здесь ровно столько, сколько это будет необходимо. Ни одного часа больше.
Кроме того, у меня есть еще особые причины, чтобы писать вам сейчас. Я завел переписку с издателем «Журнала для всех» Джоном Уэнемекером. Я продал ему в августе две статейки[7] и получил заказ на другие.
В одном из писем я предложил ему статью под заглавием «Искусство грабить поезда» или что-нибудь в этом духе; при этом я указал, что, по всей вероятности, смогу получить эту статью от специалиста по данному вопросу.
Само собой разумеется, что я не называл ни имен, ни местностей. Издателя эта идея, очевидно, сильно заинтересовала, и он два раза в письмах запрашивал меня об этой статье. Он боится только, что специалист не сумеет придать статье той формы, которая подошла бы для «Журнала для всех», ибо Джон Уэнемекер, надо вам сказать, очень строго соблюдает правила благопристойности.
Если вы захотите распространиться на эту тему, то рассказ можно будет пристроить, а вместе с тем откроется возможность и для дальнейшей работы. Конечно, нет надобности делать какие-либо указания, кто вы такой. Издателя, как я и полагал, интересует точка зрения на этот предмет специалиста, а не сам специалист.
Я представляю себе, что статья эта должна быть написана разговорным языком, приблизительно так, как вы обычно рассказываете, только в описательной форме; при этом выделите мелкие черточки и детали, чтобы вышло так, будто человек рассказывает о своем птичьем дворе или о своем ранчо, где он разводит свиней.
Если вы согласитесь взяться за перо, сообщите мне, и я напишу вам, как я представляю себе эту статью и какие пункты в ней надо выделить особо. Я могу просмотреть ее и обработать применительно к требованиям журнала или представлю вашу рукопись в том виде, как вы ее пришлете.
Словом, как хотите. Поскорей сообщите мне ваше решение, потому что я должен ему ответить.
Писать письма для меня сущее наказание. Когда я пишу карандашом, мой почерк становится ни на что не похожим.
… Передайте Билли Рэйдлеру мое глубочайшее почтение. Скажите ему, что в нем одном больше аристократизма, чем во всем населении Пенсильвании, не исключая воскресной школы Джона Уэнемекера. Да восходит вовеки к небесам дым его сигареты!
Меня окружают здесь волки и печеные луковицы, так что словечко от одного из тех, кто принадлежит к соли земли, будет для меня точно лепешка из манны, упавшая в пустыне с чистого неба.
Ваш Б. П.».
«Колумбус, Огайо, 10 сентября 1901 года.
Билл, дружище, ты не представляешь, какой радостью было для меня твое письмо. Оно воскресило во мне веру в дружбу, веру в себя и веру в будущее.
Однако не буду распространяться о нашей жизни, которая тебе хорошо известна. Все у нас по-старому. Как человек действия, я сразу приступаю к главному.
Я принимаю твое предложение. Можешь послать это письмо Джону Уэнемекеру, если захочешь, а можешь по моей теме сам написать рассказ.
Я хочу поделиться с тобой моим первым опытом в налете на поезд, а именно — нападением на экспресс МКТ.
В то время я примкнул к шайке Энди Питчера. У меня были основания для этого. Весь свет восстал против меня. Мне ничего не оставалось делать, как защищаться.
Через моего приятеля — ранчмена Харлиса — я отыскал Энди и его шайку. У них был очень уютный лагерь в горах. Старый брезент от повозки, натянутый на двух жердях, служил навесом для кухни, в которой Энди как раз стряпал лепешки в мешке с мукой. Он осторожно замешивал тесто, чтобы не подмочить остальной муки.
Я помню, как я лег у костра и закурил.
Помню, как какой-то человек верхом на лошади подъехал и остановился у ручья, поглядывая на меня.
— Это наш, — кивнул ему Энди.
Всадник спешился. Это был Боб, четвертый член шайки.
— Дело в шляпе, — сказал он, усаживаясь у огня. — Поезд останавливается у водокачки. Он подходит в одиннадцать двадцать пять. Нужно заставить старика задержать его.
Они сидели под навесом, ели лепешки и запивали виски. А я совершенно размяк от страха. Я не предполагал, что мне сразу придется участвовать в налете.
Экспресс мы должны были ограбить на мосту через реку Вердиграс, к северу от Мускоджи.
Энди подозвал меня и прочитал маленькую лекцию.
— Одному человеку почти что удалось ограбить поезд, — сказал он. — Двум это удавалось несколько раз, но самое лучшее число — три. Нас сейчас пятеро. Это, конечно, лучше, нежели трое, зато больше шансов, что кто-нибудь попадется. Будь начеку, дружок. Смотри, как и что делают другие. Не отставай. Без нужды в человека не стреляй. Все.
Больше о нападении не было сказано ни слова.
Мы сели на лошадей около трех часов дня и двинулись легкой рысцой, изредка останавливаясь, чтобы сохранить животных свежими для обратного пути. Было уже совсем темно, когда мы въехали, наконец, в лесок и привязали одну из лошадей к канадскому тополю, перебросив поводья всех остальных лошадей через луку ее седла. Все эти предосторожности очень важны при бегстве.
Как только мы начали пробираться через заросли к мосту, на меня опять налетел страх. Каждую секунду мне мерещились выскакивающие из—за деревьев полицейские. Самое близкое жилье было в пяти милях от нас, а единственным живым существом — старик сторож при водокачке у моста.
«Затея наша непременно провалится, — думалось мне, — ведь мы даже толком не обсудили плана действий, не посоветовались, кто что будет делать».
— А вдруг старик не захочет остановить поезд? Что тогда? — вырвалось у меня.
Энди засмеялся.
— Тогда им придется приставить к насосу нового человека.
Мы вступили на мост. Было 11.10.
Меня охватил панический ужас. Я оступился и чуть не провалился в реку сквозь перекладины. Энди вовремя подхватил меня.
Наш план заключался в том, чтобы остановить поезд посреди моста и тем самым помешать пассажирам выйти из вагонов.
Энди начал командовать:
— Боб, двигай за стариком, да смотри, чтобы он не забыл красный фонарь.
Джек, ты с Билем ступай на ту сторону, а мы с Элем станем справа.
— Боб вскоре вернулся, толкая перед собой старика револьвером в спину.
— Полегче, братец, полегче, — бормотал старик. — Я не собираюсь поднимать шум.
— Ничего, — говорил Боб, — это вроде разминки. По-моему, ты засиделся в своем ящике.
Послышался отдаленный перестук рельс.
Энди и я бросились через насыпь направо. За лесом мелькнуло яркое пятно фонаря. Паровоз выпустил облачко пара, засвистел у водокачки и остановился. Сам остановился у водокачки, не доехав даже до моста!
Рядом со мной хлопнул револьвер Энди.