Прежде всего он отправил письмо Мак-Клюру:
«Хотите роман слов этак тысяч на сорок? Пальмы, президенты, корабли, башмаки, бананы, корсары, вооруженные фотокамерами, и флибустьеры, единственное оружие которых — нахальство, прекрасные сеньориты и падшие ангелы — и все это на ярком фоне тропиков. Рукопись могу выслать в начале следующего, 1904 года».
Мак-Клюр ответил не медля:
«Согласен. Мои условия: 2500 долларов сразу или по частям, как вы захотите».
«В таком случае, — ответил Билл, — пришлите мне сразу 300 долларов и по 100 высылайте ежемесячно, ибо в Нью-Йорке воздух не пригоден для питания, а святых акрид я не встречал даже в Центральном парке. Придется перейти на мирскую пищу, а это требует презренного металла».
Получив триста долларов, Билл засел за рассказы. Начиная с июля, он отправил в «Журнал для всех» «Маркиза и мисс Салли», Мак-Клюру, согласно соглашению, «Ладонь Тобина» и только после этого принялся за роман.
Работал он по ночам; эта привычка сохранилась со времен Колумбуса. Иногда в самый разгар работы в комнату врывался грохот. Он вздрагивал, поднимал голову, прислушивался. Наверное., по коридору опять бредет черный Джо, толкая перед собою тачку с очередным мертвецом. Он искал глазами стойку с лекарствами, но взгляд наталкивался на плохонькую копию «Святой Инессы» Рибейра над столом, и он соображал, что мимо отеля по улице просто прокатился запоздалый грузовой фургон.
И в один из дней, загруженных, как тяжелый фургон, в один из дней, в котором не оставалось свободного уголка, как в тесно заставленной квартире, пришло письмо из шестого круга ада. Знакомые остроконечные буквы слились в горестный крик:
«Мой дорогой, мой далекий товарищ, это письмо случай помог мне послать из Ливенворта. Вот как все обернулось. И не надо фрахтовать кареты И нанимать герольдов для торжественной встречи.
Этот Иисус Навин, обещавший остановить луну в небе, этот шелудивый Марк Ханна, который хвастался, что пьет из одной бутылки с президентом Мак-Кинли, оказался самым обычным вруном, наподобие тех, что треплются по вечерам на заднем крыльце бакалейных лавочек в Западных штатах.
Вот как все было. После того разговора — помнишь? — Дэрби, выйдя из своего кабинета, сказал:
— Твое дело верное, Дженнингс. Он сказал, чтобы я подготовил все бумаги. Тебе повезло, как консерватору на выборах. Такой удачи эти стены не знали, наверное, со дня своего сотворения.
И я начал собираться, Билл. Какое это было время, если бы ты знал! Все мне улыбалось, вплоть до последнего гвоздя, до последней пылины в луче солнца.
И я опять превратился в мальчишку, доверчивого и глупого, как годовалый бычок, которого собираются выпустить из загона. И я мечтал. Ты не поверишь о чем, Билл! О ветре, о камнях на дороге, о запахе цветущей травы, об улыбке первого встречного ребенка. Вот о чем я мечтал целых два месяца!
Наконец Дэрби вызвал меня и молча сунул под нос бумагу — заключение кассационного суда штата.
Я не знаю, о чем болтал Марк Ханна в Вашингтоне или в административном управлении штата, но лучше бы он вообще молчал. В бумаге было написано, и написано очень складно, о переводе меня в уголовную тюрьму Ливенворт — и ни слова о помиловании.
Будь я проклят, если поверю теперь хоть одному слову хотя бы даже самого президента. Мне все равно. Мне терять нечего. Я вне игры. Но Марк Ханна… Для чего он это сделал? Демократический жест? Игра? Но ведь я еще человек, я все чувствую и все понимаю, и такая игра, прости меня, Билл, похожа на ограбление до нитки нищего в зимнюю стужу.
И знаешь что еще они сделали? Они меня везли до самого Ливенворта в строгих наручниках, в браслетах с зубчиками…»
Билл опустился на стул и сжал виски ладонями.
— Эльджи… — пробормотал он. — Мой дорогой благородный Эльджи, я все понимаю, все чувствую… Но что я могу сделать, чем помочь?.. Я сам пария в этом мире, сам скрываюсь от своего прошлого под маской, вылепленной еще в Колумбусе. И я трус… Как часто я боюсь самого себя, если бы ты знал!.. Боюсь Вильяма Портера, который затаился где-то в глубине меня и ждет своего часа… И к тому же я еще лицемер. Я продаю людям сказки, продаю людям не настоящую Америку, а выдуманную, приглаженную, ловко подкрашенную акварелью… Эльджи, Эльджи, я не могу иначе, пойми! Ведь все мы — марионетки, которыми играет судьба…
… В августе роман был вчерне закончен. Оставалось, как он говорил, «довести его до точки». Для этого нужно было опять «потереться» среди латиноамериканцев, и он начал частенько заглядывать в латинский квартал Нью-Йорка, в немецкий ресторан на Шеффел Хилл и в отель «Америка» на 50-й улице, где собирались адмиралы, капитаны и сеньоры, выброшенные революциями из своих стран. Внешностью он производил внушительное впечатление, щедро платил за выпивки и мог целыми часами сочувственно выслушивать истории разных политических интриг. Его мимолетные знакомые не скупились на рассказы о своих партиях, и о своих деяниях, и о своем прошедшем могуществе, и о надеждах когда-нибудь снова возвратиться в свои банановые республики.
Однажды толстенький сальвадорец в военной форме с пышными золотыми эполетами, отрекомендовавшийся адмиралом доном Сабасом Феррейро, предложил ему место министра просвещения в своем будущем правительстве.
— Сейчас я в Estados Unidos[9] для того, чтобы испросить у сеньора президенте Рузвельта кое-какие суммы, необходимые для вооружения моей армии. У меня есть несколько сотен сильных, благородных людей, которые помогут мне покрыть нашу родину славой и честью. Вы умный, образованный человек, джентльмен, я это сразу увидел. Такие люди нужны моей бедной республике. Вы созданы для служения истине и науке. Я поговорю с сеньором президенте, и, надеюсь, он утвердит вашу кандидатуру в моем правительстве…
Билл наслаждался болтовней пьяного адмирала.
Внутренне он хохотал, он надрывался от смеха, но лица сохранял спокойное и вежливое. Немало пришлось повидать ему таких адмиралов. Все они мечтали о возвращении в свои страны, но по своим многочисленным встречам и десятиминутным знакомствам он знал, что ни один из них не вернулся в свой белокаменный дворец. Он встречался с бывшими военными министрами, которые в Соединенных Штатах занимали скромное место владельцев табачных лавочек, и с генералами, которые ловко орудовали метлой на улицах Бронкса и Бруклина. Он прекрасно знал, что никогда дон Сабас Феррейро не переступит порога Белого Дома и не встретится с «президенте Рузвельт». Кончатся деньги, которые ему удалось украсть у своего народа и вывезти из своей страны. Некоторое время он проживет благотворительностью своих знакомых, а когда иссякнет и этот источник и блестящий мундир станет похожим на потрепанный карнавальный наряд, адмирала уже не будет в отеле «Америка». Тогда, вероятнее всего, с ним можно будет столкнуться в длинной очереди людей с голодными лицами у биржи труда.
— Ну как, сеньор, вы принимаете мое предложение? — Дон Сабас покровительственно потрепал рукав Билла и откинулся на спинку кресла.
— Это очень серьезный вопрос, сеньор Феррейро, — с достоинством ответил Билл и, привстав, поклонился. — Я не могу ответить сразу. Мне нужно подумать.
— Да, да, вы правы, — кивнул дон Сабас. — Большие дела никогда не свершаются в один день.
… Билл шагал из угла в угол своей комнаты в отеле «Марти». Иногда он подходил к столу, не присаживаясь, набрасывал несколько стремительных строк на большом листе бумаги и снова начинал мерять комнату шагами. Лицо его становилось то надменным, то серьезным. Иногда он громко хохотал, потирал руки. Он заново переживал все написанное.