— Ты что, сдурел?! — рявкнул Дед.
— Да я тут не при чём, она сама, — оправдывался лейтенант, судорожно нажимая на педаль тормоза. В ту же минуту машину пару раз хорошенько тряхнуло, и она продолжила сползать в сторону дамбы.
— Всем покинуть автомобиль! Быстро! — проорал Дед, выскакивая из дверцы. — Приходько! Вон из машины! Ко мне!
Навстречу им уже нёсся обезумевший от ужаса милиционер с выпученными глазами и раззявленным в крике ртом.
А вокруг творилось невообразимое. Все скрылось во внезапно опустившемся густом тумане, по кругу заходили-зашатались гигантские смерчи, скрипело, свистело, трещало и завывало, с корнем выворачивая деревья и поднимая клубы пыли. Куда-то подевался Митька, и в кисельном, клочьями несущемся тумане его было не отыскать. Внезапно и дамба под ногами доблестных работников спецслужб содрогнулась и начала рассыпаться на куски.
— Вперед, в Рыжово! — орал Дед, с трудом перекрикивая рёв урагана и таща за шкирку своих впавших в прострацию подчинённых. Они еле унесли ноги с разрушающейся дамбы и, карабкаясь до скользкому берегу в сплошной стене воды, кубарем скатились в сорванные с петель ворота склада минеральных удобрений, недавно восстановленного после пожара. И забились в угол, дрожа от страха и от холода, тесно прижимаясь друг к другу. Кто-то тихонько и жалобно заскулил, и Дед, не разбираясь, хорошенько встряхнул обоих своих подчиненных и жутким голосом прохрипел:
— Тихо! Сидеть и не рыпаться!
А разгул стихии продолжался со страшной силой. Смерчи обходили пруды по кругу, точнее, по спирали, всё сметая на своём пути. Уцелели только каменные строения, а много ли их в деревне — раз-два и обчёлся: заброшенная церковь, магазин, клуб, те же склады минеральных удобрений, с которых, помимо ворот, сорвало крышу, но стены выдержали бешеный напор ветра. На поверхности пруда вздувались и лопалась разноцветные пузыри, а потом водная гладь вздыбилась, свернулась в гигантский жгут, устремлённый к чёрным небесам. Водяной смерч тоже прошелся по окружности, неся с собой ил, тину, камни, прибрежную траву, кусты, некую светящуюся субстанцию, и водопадом рухнул вниз. Дно пошло трещинами и провалилось в бездну. Взбаламученная вода ушла с шипением в образовавшийся каньон, способный поглотить пятиэтажный дом, и засветилась оттуда зловещим фиолетовым мерцанием, ходя тяжелыми маслянистыми волнами.
Митька, выскочив из машины, сразу потерял из виду своих друзей, сбитый с ног порывом бешеного ветра. Его опрокинуло, завертело, и он на животе сполз по дамбе в песчаный карьер. Мокрая рубашка клочьями висела на его худеньком, исцарапанном, дрожащем от холода тельце. Он перевернулся через голову, больно ударился спиной — так что дух вышибло — и очутился на дне карьера, оглушённый и задыхающийся. Здесь царило затишье, Митька с трудом разлепил забитые песком глаза, и сквозь слезы с удавлением, граничащим с ужасом, увидел над собой чёрное звёздное небо. Звёздное небо! Днём!
Митька сел и огляделся по сторонам. Карьер был хорошо ему знаком: здесь с друзьями, с бывшими друзьями, они проводили «археологические раскопки», собирали различные окаменелости, большинство из которых представляли собой камни с отпечатками разнокалиберных ископаемых ракушек. А как-то раз даже разодрались с Андреем из-за особенно понравившихся камешков, в расколе которых блестели кристаллы кварца. Эх, Андрей, эх, ребята! Простите меня! Зря я ввязался во всю эту тёмную историю.
Митька засучил рукава и снял с тонкого запястья подаренные лейтенантом электронные часы. Стёклышко треснуло во время падения, и он без сожаления зашвырнул подарок (или честно заработанный гонорар) вглубь карьера, не заметив, что цифры в прямоугольном окошечке сменились буквами, образовывающими бегущую строку: «Сёдни они не вернуца дамой…» Но послание не дошло до адресата. Да и вряд ли чем-либо ему помогло.
Что-то вкрадчиво коснулось его ноги, тихонько и ненавязчиво. Он отдёрнул ногу и посмотрел на песок. Тут же вскочил и, крутясь на одном место и отряхиваясь, заорал от ужаса и отвращения. Рыжий песок извергал из себя потоки бурых червей полуметровой длины, точнее, не червей, а каких-то доисторических многоножек. Это уточнение промелькнуло в Митькином мозгу, когда скользкое гибкое тело, перебирая маленькими остренькими ножками, обвило его ногу под штаниной синих джинсов. Твари оказались ядовитыми, понял Митька, когда по всему телу снизу вверх начали разливаться жар и оцепенение. А назойливые многоножки, шелестя и пощёлкивая, продолжали опутывать его ноги и настойчиво карабкаться наверх. Митька, как подкошенный, рухнул на песок и вскоре был погребён под грудой копошащихся тварей. Он ещё успел почувствовать, как одна из многоножек, раздвинув безвольные губы, забралась ему в рот и ужалила в язык. А потом на мир опустилась фиолетовая тьма.
30
В первые минуты Папа Карло ослеп и оглох, и карабкался по внезапно ставшему предательски скользким крутому берегу пруда исключительно на ощупь. За спиной жутко завывало и плотоядно причмокивало, что невольно заставляло старого учителя ускорять движение. Но руки и ноги отяжелели, насквозь промокшая одежда тянула вниз, да еще некстати подвернувшейся камень острой гранью глубоко распорол ладонь левой руки. Из-под порванной штанины серых брюк выглядывал протез, память военных лет, который создавал дополнительные трудности на скользком склоне.
— Бегите к церкви! — успел крикнуть ребятам учитель сквозь шум и грохот, а потом потерял их из виду, и сейчас продолжал упрямо карабкаться вверх, к спасительному убежищу.
Внезапно он будто провалился в какую-то яму. Сердце тяжело бухнуло в грудную клетку, на миг замерло и снова лихорадочно заколотилось, назойливыми молоточками отдаваясь в висках.
Вновь приобретя возможность видеть и слышать, Папа Карло обнаружил себя, двадцатилетнего лейтенанта Горелова, на поле боя. Кругом бежали и кричали люди, рвались снаряды, вспыхивало пламя, на невысоком холме чадливо догорал немецкий «тигр», а под холмом пара наших «тридцатьчетверок» торопливо разворачивала башни навстречу появившемуся из-за соседнего леска неприятелю. Лейтенант метался среди разрывов и воронок, тоже что-то кричал и палил из пистолета в воздух, пока чья-то тяжелая длань бесцеремонно не сгребла ого за воротник новенькой шинели и не стащила в ближайшую воронку,
— Обожди, лейтенант, не торопись, — послышался над ухом хрипловатый бас старшины Помазуна. — Отсидимся… Нечего, как заяц, по полю петлять!
Старшина деловито набил самокрутку крепчайшим самосадом из расшитого бисером кисета и протянул лейтенанту, а потом ещё дал глотнуть трофейного шнапса из закопченной и помятой фляжки, привода в чувство.
— С-спасибо, — с трудом переводя дух, поблагодарил лейтенант.
— Эк тебя… зацепило, — неодобрительно покачивая кудлатой головой, пробормотал старшина, указывая на правую ногу лейтенанта. В горячке боя тот и не заметил, как шальной осколок угодил ему под правое колено. Он опустил глава на окровавленную штанину и потерял сознание…
Он очнулся оттого, что несколько пар заботливых рук тянули его вверх.
— Давайте, давайте, учитель, тут немного осталось, — подбадривал Папу Карло Юрка. Вместе с Андреем они подставили Горелову плечи и помогли сделать несколько мучительных, самых трудных шагов до заброшенного здания сельской церквушки, примостившейся на высоком берегу.
— Спасибо, ребята, — разлепив запекшиеся губы, проговорил Горелов, тяжело усаживаясь на сложенную в углу кучу деревянных ящиков из-под картофеля. Да, глоток трофейного шнапса сейчас бы не помешал!
А за надежными стенами церкви продолжался разгул стихии: снаружи что-то скребло и ударяло, в открытые оконные проемы швыряло то пригоршни холодной воды, то всякий мусор, ветки, листья, обрывки газет, какого-то тряпья и фонтаны жидкой грязи.
Во внезапно воцарившейся тишине раздался медленный колокольный звон. Как же так, изумился Горелов, перевязывая пораненную ладонь носовым платком, насколько я помню, в этой церквушке не было колоколов. Видимо, они разделили участь церковкой утвари в безбожные годы революции и гражданской войны, были сняты, разбиты и переплавлены.
— Ребята… Колокола!
Все дружно задрали головы вверх. Под куполом, лишённым позолоты, с фресками, замазанными густым слоем побелки, носилась фиолетовая мгла, озаряемая зловещими всполохами бегущего холодного огня. И посреди всего этого ужаса настойчиво звучал тревожный набат, тягучий медный звон, вселяя в сердца, скованные страхом, веру и надежду.