Мама растила меня на скромную зарплату в 120 рублей, которую тяжким трудом добывала на ткацкой фабрике. Жили, конечно, не роскошно, но и не нищенствовали. Жили мы не тужили, пока мама на свою беду не приглянулась одному высокому чину из местных комитетчиков. Что называется, он положил на нее глаз. И немудрено, потому что была она статная, красивая, еще молодая и, главное, одинокая. Но очень гордая. И напрочь отмела назойливые ухаживания незадачливого кавалера. Тут-то нас и ожидала беда.
Как-то раз в порыве гнева после очередного фиаско всемогущий комитетчик сказал, что может лишить маму родительских прав и упечь ее в психушку. Только попробуй, сказала мама, я тебе глаза выцарапаю, зенки твои похотливые. И вправду полоснула его ногтями по сытой роже. Этот подонок свое страшное обещание сдержал. Ты же знаешь, что до недавнего времени комитет пользовался практически неограниченной властью. Им невинного человека уничтожить — что таракана раздавить. А в советских психиатрических лечебницах наловчились быстро делать из нормальных людей невменяемых идиотов.
Так как у меня не было других близких родственников, меня в неполные десять лет определили в детский дом. Заботу о моем дальнейшем воспитании взяло на себя государство. Это было что-то! Представь, каково мне было от маминой юбки попасть в эту преисподнюю. Всего, конечно, не расскажешь, но среди воспитателей попадались редкостные мерзавцы, по сравнению с которыми набоковский Гумберт Гумберт покажется агнцем Божьим. Один завел себе настоящий гарем, снимал детское порно и потом продавал кассеты богатым извращенцам за большие деньги. Правда, новый директор, Владимир Михайлович, дай Бог ему здоровья, навел порядок в нашем гадюшнике, разобрал многолетние завалы, поувольнял половину персонала. А нашего педофила, рассказывают, потом прирезали на зоне.
Сначала мои отношения с товарищами по несчастью не складывались. Я дралась, кусалась, царапалась, трижды убегала. Но с приходом Владимира Михайловича, или, как мы его называли, Вэ-Эма, многое изменилось. Он организовал секцию восточных единоборств, воскресную православную школу и кружок парапсихологии. Такая вот гремучая смесь. Дети его просто обожали, многие по-новому взглянули на свою пропащую жизнь и поняли, что не настолько уж она и пропащая. Из любой самой глубокой ямы можно выбраться. Было бы желание. И, конечно, рука друга, наставника, учителя. Всем, что я умею, я обязана Вэ-Эму.
Однажды воскресным днем, после занятий в православной школе, Владимир Михайлович вызвал меня к себе. Ксения, к тебе посетители, сказал он и кивнул на сидящую в кресле какую-то растрепанную неопрятную женщину неопределенного возраста. Ну, не буду вам мешать, сказал директор и удалился. Я взглянула повнимательнее на странную гостью, продолжавшую хранить молчание, и тут с ужасом узнала в ней свою маму. Здравствуй, доченька, здравствуй, Ксюша, сказала она изменившимся, хриплым и надтреснутым голосом. И подняла на меня выцветшие постаревшие глаза. Мы обнялись, расплакались. Оказалось, что на днях ее выписали из лечебницы, и она приехала меня повидать, чтобы вскоре забрать к себе. Вот только порядок наведу в квартире, говорила она. Потерпи, доченька, еще немножко.
Как сильно она изменилась! Почтя ничего не осталось от моей прежней доброй, умной и красивой мамы. Суетливые, порывистые движения, трясущиеся руки, затравленный взгляд. Таковы-то успехи советской психиатрической медицины! Может быть, она не умеет лечить, но уж калечить-то научилась…
Тут она почему-то вспомнила об отце. Я ведь неправду тебе говорила, доченька. Не был он никаким летчиком-испытателем. А был человеком с другой планеты, инопланетянином!
Выпалила и осеклась. Подняла на меня робкий взор и снова уставилась в шашечки лакированного паркета директорского кабинета. И жалко было маму, и страшно за ее нынешнее состояние, и плакать хотелось. Но я сдерживала себя, уроки Вэ-Эма не прошли даром. Из косноязычных и путаных маминых фраз я поняла, что пришельцы из других миров давно наблюдают за нами, а тут решили провести смелый эксперимент, зачав с земными женщинами детей. Теперь у тебя растут братики и сестрички по всему миру, говорила мама. Их немного, с дюжину. А когда-нибудь они вырастут, отыщут друг друга, соберутся вместе, чтобы… Тут она замолчала, приложила палец к губам и тревожно огляделась по сторонам. Ксения, это ведь отец так назвал тебя, продолжала мама. Как плод любви двух звездных рас.
Бедная мама! Что за шутку выкинуло ее воспаленное воображение. Я — дочь инопланетянина! Подумать только! Сделав это поразительное признание, мама начала быстро прощаться, снова обняла и расцеловала меня. Скоро увидимся, доченька, пообещала она.
А через три дня её не стало. Её нашли повесившейся на электрическом проводе в нашей пустующей квартире. Соседи говорили, что после возвращения к ней заходил какой-то неприметный мужчина в штатском, но с военной выправкой. Тут бы милиции заинтересоваться таинственным визитёром, но версию об убийстве разом отмели якобы из-за отсутствия улик. Тем более с учетом того, откуда мама вернулась.
Владимир Михайлович был со мною на похоронах. Мама лежала в гробу такая маленькая, осунувшаяся, усохшая, как старушка. Так я осталась одна на белом свете. Больше на кладбище никого, кроме нас и двух могильщиков, страдающих от вечного похмелья и нещадно дымящих папиросами, выпросивших у Вэ-Эма денег на поправку здоровья, не было. Зарыли мою бедную маму в сырую землю.
Вскоре после этого Владимир Михайлович уехал в длительную командировку. Говорили, на курсы повышения квалификации в Москву. Когда он вернулся, то снова вызвал меня к себе и сказал, что есть в Серпейске один человек, которому нужна моя помощь. Мальчик, мой ровесник по имени Максим. Дал мне его адрес, описал, как тот выглядит. Справишься? — спросил Вэ-Эм. Справлюсь! — ответила я. Ведь у меня был замечательный учитель.
Остальное ты знаешь.»
58
Андрей, затаив дыхание, слушал печальную историю Ксении. Когда она закончила свой рассказ и надолго замолчала, он лишь ободряюще сжал ее руку и, покраснев, с жаром выпалил:
— Теперь ты не одна!
— Да, теперь я не одна. Теперь у меня есть верные и преданные друзья, — согласилась Ксения и после паузы добавила: — Ну, Андрюша, время позднее, пора и не покой. Тем более, завтра, а точнее, уже сегодня, нам всем предстоит тяжёлый день, и нужно встретить его во всеоружии.
— Спокойной ночи, Ксюша, — поднявшись с топчана и неловко раскланявшись, промолвил Андрей.
— Спокойной ночи!
Наш новоявленный Ромео ещё долго вздыхал и ворочался на своем жёстком ложе, но минут через пятнадцать угомонился и умиротворенно засопел. Ксения уснула сразу, тихо и незаметно, едва голова коснулась подушки.
Приближался глухой и мертвый час, когда даже самых стойких одолевает сон. Собачья вахта. Вот и все наши узники уснули под недреманным оком голой электрической лампочки под потолком. Еще через полчаса свет мигнул и погас, и с ближнего к двери топчана поднялась неясная тень. Кто-то потихоньку, на цыпочках, прошелся по камере, задержался у одного ложа, у другого, заглядывая в лица спящих, чем-то зашуршал, обо что-то споткнулся, шепотом чертыхнувшись, и так же на цыпочках осторожно приблизился к выходу, постучав костяшками пальцев по дверному косяку. Это был явно какой-то заранее оговоренный сигнал: три коротких удара — двухсекундная пауза — и снова три коротких отрывистых удара.
Снаружи ответили серией из четырех ударов — два раза по два — и дверь тут же бесшумно открылась, выпуская ночного татя в тускло освещенный коридор.
— Ну что, взял? — раздался взволнованный шепот.
— Да, товарищ майор! — пропищал в ответ приглушенный фальцет.
— Да тише ты, черт окаянный! Тише!
Вслед за этим диалогом дверь снова закрылась, надежно отрезав собеседников от мирно почивающих и ничего не подозревающих узников. В коридоре послышались торопливо удаляющиеся шаги — а потом тишину взорвал яростные отчаянные вопли, какие-то звериные завывания и всхлипывания, полные адской боли. Коридор наполнился топотом бегущих ног. Упруго хлестнули короткие рявкающие приказы. Зашипел приведенный в действие огнетушитель. Явственно потянуло паленым.