Ван улыбается, так же безмятежно.
– Твой? Ты украл его у Клея. Точнее, его украла Роза.
– А Охотники украли его у Массимо, моего прадеда. Он принадлежит моей семье.
Она пьет чай и говорит Несбиту:
– Как, по-твоему, вернуть ему Фэйрборн? Тебе решать, ведь это ты его достал.
Несбит скалится, точно злая собака, и встряхивает головой один раз.
– Я вынуждена согласиться с Несбитом. Ты небрежно обращался с ножом в первый раз. Если уж Несбит смог забрать его у тебя… то смог бы и ребенок. А его нужно хранить в надежном месте. Это опасный и могущественный предмет. Так что, думаю, пока я пригляжу за ним сама.
– Он мой!
– Вообще-то, мой дорогой мальчик… – Ван смотрит на меня, и в ее глазах горит драматический синий огонь, – я с тобой согласна. Однако – говорю это, питая к тебе одни лишь добрые чувства, – не надо, чтобы он был у тебя. Пока. Это неприятная вещь, полная злого волшебства. Уверяю тебя, у меня он будет в безопасности. – Она тянется к чайнику. – Еще чаю?
Все молчат. Разливая чай, она говорит:
– Натан, письма принадлежат Габриэлю. Пожалуйста, верни их ему.
Я смотрю на Габриэля, он кивает.
Амулет
Габриэль открывает жестянку, просматривает все письма и выбирает одно, из середины пачки. На конверте черный отпечаток моих пальцев, еще с тех пор, когда я нашел их в дымовой трубе в женевской квартире.
Габриэль кладет это письмо на стол между собой, и Ван и говорит:
– Амулет. Он твой. Спасибо. Если бы не ты, я бы умер. – Он разворачивает сложенное в несколько раз письмо, и мы все наклоняемся над ним, чтобы посмотреть.
Ван говорит:
– Спасибо, Габриэль. Он и впрямь прекрасен.
Я подвигаюсь еще ближе. Не уверен, что прекрасный – именно то слово, которым я воспользовался бы сам. Передо мной кусок пергамента, пожелтевший от старости, со следами выцветших чернил – что-то было написано на нем, только совсем не так, как я видел раньше. Строчки здесь идут кругами. Точнее, полукругами, потому что пергамент разорван надвое.
– Что тебе говорила о нем мать? – спрашивает Ван.
– Не много. Она считала, что он может оказаться ценным, из-за возраста. Рассказывала, что ее бабка нашла его в одном старом доме в Берлине. В смысле, украла. Но больше она не знала ничего.
– И где вторая половина, тоже не знала?
– Нет, это все, чем мы владели.
– А Меркури его видела? Ты объяснил ей, о чем идет речь?
Габриэль пожимает плечами.
– Я не говорил, что у меня только половина. Боялся, что она не заинтересуется, если узнает. Сказал только, что у меня есть амулет, который оставила мне мать, что он старый и очень ценный. Она даже не спросила у меня, какой именно амулет, наверное, потому, что их совсем немного.
– Да, амулетов на свете по пальцам перечесть, это верно, да и те по большей части никуда не годятся. Мне очень повезло, что ты не описал его ей. Да и тебе, по чести сказать, тоже. Меркури немедленно догадалась бы, о чем идет речь, и, не задумываясь, убила бы тебя за одну только половину. – Ван очень осторожно завернула амулет в письмо и спрятала его в карман пиджака.
– Но почему? – спросил Габриэль. – И ты знаешь, у кого вторая половина?
Ван повернулась к Несбиту.
– Думаю, нам стоит выпить шампанского, как ты считаешь? Наверняка в здешних погребах великолепная коллекция. – Она улыбнулась Габриэлю. – А может быть, юноши предпочтут обойтись чаем?
…Позже мы с Габриэлем вдвоем сидим в его спальне. Шампанское пили мы оба. Правда, я не понимал, ни зачем я пью, ни что я праздную, и мне это совсем не нравилось. Раньше я никогда не пробовал шампанского, да и вообще алкоголя. Зато Габриэль и Ван говорили о нем так, словно обсуждали хорошую книгу.
Когда мы шли в комнату Габриэля, коридор как будто накренился. Я сказал об этом Габриэлю, он назвал меня «легковесом» и пошел вперед. Потом обернулся и стал смотреть, как я приближаюсь. Приятно было видеть его улыбку; как будто он совсем стал самим собой. И вот мы с ним одни, сидим на его кровати, и я, наконец, могу попросить его рассказать мне свою историю.
– Оставив тебя, я побежал. Просто бежал, и все, ничего особенного. Я бежал, Охотники за мной. Я кричал, торопил тебя, как будто ты все еще был со мной. Подействовало – они решили, что мы вместе. Повезло. Лучшей защитой мне служили люди – в смысле, фейны. Я все время держался таких мест, где было много народу, шума, толчеи, всего, что так не любят Охотники: фейнов, их полиции, крика, паники и стрельбы. Я наделся, что они и меня примут за фейна, но, с другой стороны, мне надо было, чтобы они продолжали бежать за мной. Они стреляли в меня, два раза, пока я бежал. Раны были пустяковые, но яд от пуль делал свое дело, а я не могу залечиваться и потому знал, что долго не протяну. Но я думал только об одном: продолжать бежать. Помню, ко мне подъехала машина, наверное, это была Ван. Потом полный провал до тех пор, пока я не очнулся здесь, в этой комнате, много дней спустя. Я был болен, но потом, уже когда я выздоровел, Ван дала мне какое-то снадобье, и я все ей рассказал. О себе, о своей семье, о письмах, об амулете… и о тебе. Прости меня, Натан. Знаю, что я не должен был. Я…