Крановщик уронил сигарету, переваривая.
Шац смотрел в небо и молчал.
Тогда Боря решился спросить первым:
– Выходит, ты… постепенно забываешь всё?
– Выходит, – вздохнул Матвей. – Блядь, я столько ещё всего не сделал! Вот… почему не пулю в лоб? – он резко повернулся к сантехнику, взял за плечи. – Почему осколком по виску не могло прилететь? А?
– Жизнь – рулетка, – тихо добавил Боря. – Никто из нас не родился с серебряной ложкой во рту. Разве что с железной и то в жопе. Вот и звенит жизнь…металл детекторами.
Шац уже не слушал. Отныне он скорее рассуждал вслух:
– Вот зачем мне просто превращаться в овощ, пока не забуду, как звать? Кому нужен слепой, оглохший старик, что превратится в изюм ещё к пятидесяти? Ну просто охуеть перспективы!
Ответа у Бори не было. Разве что вопрос. Один. И подойдя поближе, сантехник спросил:
– Ты поэтому Вике не звонишь?
– Вике? – удивился отец блондинки из Москвы с фамилией Лопырёва, что так и ждала звонка отца с фронта уже месяц.
И ещё больше жаждала – встречи. Ведь она думала о нём всю жизнь, но так никогда его и не видела. А он так и не звонил после первого прозвона с Борей, словно боялся показать себя дочери.
Застыл Шац, и слёзы в глазах застыли. Зыркнул так, что сантехник только взгляд опустил. Накатило резко так, что Боря следом лишь откинул голову и тоже в небо посмотрел.
«Красивое, но есть вопросы», - добавил внутренний голос.
Боря прикрыл рот, не зная, что ещё сказать. Такая весть сильнее, чем удар по яйцам. Глаза налились слезами сами собой. Отошёл, чтобы не показывать корешку сострадания.
«Говорят, то убивает. Но как быстро?»
– Блядь… блядь… блядь! – постоянно доносилось уже и от сантехника следом. – Шац, ну может вылечить можно?
Лопырёв молчал, продолжая смотреть в небо. Только слёзы текли по щекам. Тихие, молчаливые почти.
Пытаясь прикурить очередную сигарету, он сказал мгновенно осипшим голосом:
– Дочка, значит? Красавица? Или умная?
Боря, прикрывая лицо, кивнул:
– Скорее… красивая. Но работает!
Лопырёв улыбнулся криво. Сам всегда на тройки учился, в него пошла. Но в люди выбился. Не в оценках же дело. А в устремлениях. Кто на выходе из школы в первой луже споткнётся, а кто на дипломы наплюёт и своё дело откроет и будет его зубами грызть, пока костный мозг не распробует.
Глобальный подошёл поближе. Хотелось многое рассказать о Вике, повторить, что говорила, напомнить себе самому. Тщательно всё рассказать, теперь уже без вопросов и возмущений.
Но говорить он не мог. Живот вдруг стянуло, как будто смотрит на приговорённого, а сделать уже ничего нельзя. И сколько ему отмеряно – вообще никто сказать не может. Одно ясно – приговор подписан. Менять нервную ткань медицина ещё не научилась. Не в состоянии воссоздавать миллионы связей на клеточном уровне, где каждое такое соединение – уникально.
Так бы оба и стояли, если бы Стасян вдруг не открыл двери автомобиля, и начал подхватывать пакеты. Один за другим, как будто ничего и не происходило.
А когда крановщик весь оказался обвешанным ими, (взяв сразу весь десяток, как иную разгрузку), только тихо сказал:
– Смысл жизни ищут только сытые, остальные ищут где бы покушать. Так что я так считаю, мужики. Мы все равно или поздно сдохнем. Лекарства в виде бессмертия ещё не придумано, как бы не выёбывались трансгуманисты. Жизнь закончится смертью. Это неизбежно. Ну так и хули теперь ныть? А? Карлик в будке чего-то не ноет. Не жалуется, что жизнь не удалась. Напротив, по шарам Боре навалял, а нас хуями обложил. А всё почему? Да потому что каждым днём живёт. Мужик! Так что давайте и мы о хорошем вспомним. А если забудем, то дай бог рядом будут те, кто нам повторят… Но прежде всего давайте хорошо покушаем!
Высказавшись, Стасян первым к дому пошёл, просто перешагнув через низкий забор, как иной человек через небольшую лужу.
Шац усмехнулся, глядя доброму великану в спину, добавил в полголоса:
– Похоже, он восстанавливается. Что ж, Боря. В чём-то он прав. Забираем сумки и идём ко мне домой. Только давай сразу договоримся. Забуду – твой будет. А пока при памяти, ты мне важное напоминай… Хорошо?