Но район то их!
– Борис…
Олаф Мергенштольц хоть и говорил с заметным акцентом, но к концу месяца уже не переспрашивал каждое слово и в словарик не лез. Однако, он словно нарочно говорил имя напарника с ударением на первом слоге. Борис.
Хоть тысячу раз возрази, у немца помимо вредных привычек был и вредный характер. Назло сделает.
«А может всё дело в одном блондине от политики, который всю Европу так говорить заставил?» – пробурчал внутренний голос, что следом за историей и культурой под вечер решил в политику податься. Телевизора в квартире всё равно нет, но в телефоне о ней из каждой щели дует. Хоть работу всю брось и сиди слушая.
Пуская струю с заметными перерывами, как будто простата с кулак, от Олафа тем временем снова послышалось:
– Борис, я хочу помыться, поесть и поспать.
– И что? – буркнул напарник, гадая спустит ли воду в этот раз или снова забудет.
Спустил. Даже руки пошёл помыть, перевыполнив план.
– Как что? Это естественные потребности! Я не знал, что их нужно указывать в договоре!
Напарник сносно знал русский язык, но истин простых не понимал. Различий, что что есть – «надо», а есть – «очень надо», не делал. Придёшь к такому ночью на порог, от волков три версты убежав, а он к очагу не пустит, к темноту постреливая для острастки, пока не выяснит что хотел. М всё равно утром попросит прийти.
Такому, конечно, лучше, чтобы все сами свои проблемы решали. Бегаешь, мол, хреново. Да и порох в мушкете отсырел. Ну кто так делает, скажет немец условный? Вон как надо… И превратится тут же в капитана-очевидность. А то и в генерала с инициалами «Надо Было Так».
Пока Боря напарника в шапке треуголке представлял, который каждому раненому солдату объясняет, что плохо воевал и нужно было совсем иначе, ему из палатки виднее, Олаф снова генерала включил и в штыки встал.
– И я не понимаю, почему мы работаем по тринадцать-четырнадцать часов.
– Ты засекаешь что ли? – удивился русский сантехник, который часов за работой не наблюдал. Время летело так, что света белого не видел. В основном на трубы и паутину смотрел.
Промежутки дня делились лишь на оплаченные управляющей компанией по ставке, сверхурочные часы и подработку, что уже для себя, «мимо кассы».
– Конечно! – добавил напарник лысенький, не горя желанием снова выходить под метель и завывающий ветер русской зимы.
Ветер тот только усиливался и первый настоящий снегопад синоптики обещали. Летом то дождей особо не было. А природа помнит о долгах. При случае возвращает. Любит русская зима перед немцами во всей красе проявлять себя. А вон всё понять не может, почему они до Сибири не дошли.
Вот и сейчас сделал умный вид, обуваясь и спросил:
– Почему в ноябре зима ещё осенью у вас считается? Говорят, что дальше хуже будет, но куда уж хуже? И так – снег!
– В Германии снега что ли не бывает?
– Бывает конечно, но на Рождество. Пару недель, – объяснил немец и вздохнул. – Чтобы ёлку чем украшать было.
– А что, нечем украшать? – посочувствовал Боря, о справлении праздников вообще не думая. Не когда думать куда поставить ёлку, когда жить негде.
– Как это нечем? Есть. Но… нельзя.
– Почему?
– Потому что ель – символ христианства, – вздохнул Олаф. – И может обидеть чувства других верующих.
Боря даже за плечи немца взял, потряс, сочувствуя.
«Куда-то они там в своём равенстве не туда ушли, балансируя между фашизмом и человеколюбием. Но под Москвой в сорок первом немцу ещё хуже было, так что пусть не жалуется и одевается», – тут же напомнил внутренний голос.
Вслух свои мысли Боря говорить не стал, дабы снова не ломать хрупкую картину мира насчёт того, что они там вообще забыли в своих вечных поисках с прорывом на восток. Он же – «драх нах остен». О чём ещё в школе говорили.
И всё же немец и зима – не союзники и даже не дружат. От того Боря напарнику ушанку подарил, тулуп и валенки батины из гаража привёз, чтобы до весны дожил. Тем набором на улице в последние дни и держался. А то придумал тоже – в ветровке и кроссовках приехать, в шапочке спортивной толщиной в миллиметр. Не любит таких Сибирь.
Лысенький, щуплый, к тридцати лет безумно похожий на мумию, Олаф вообще всей своей мертвенной бледностью показывал, что вот-вот сейчас помрёт от такой климатической и жизненной адаптации.
Но жалеть его Борису было некогда. Старт отопительного сезона заставил скинуть шесть килограмм даже его. А на теле ещё с техникума ничего лишнего не задерживалось. Теперь и вовсе подсушился на беготне с трубами и батареями по лестнице. Лучше заседаний в бане и беге в гору с утяжелителями, но Даше о том лучше не говорить. Обидится, да и приятно смотреть на неё сзади, когда приседает.
Осознав, что соскучился по спортсменочке больше, чем по сну, Боря даже разозлился на себя.
– Олаф, не ной. Сотрудник попросил помочь. Значит, надо помочь!
– Так пусть оставит заявку! – взмолился немчик бледненький.
Боря посмотрел на него как на падшего, поиграл бровью, усмехнулся. Нет, не понимает. В валенках, тулупе, ушанке, поссавший, а всё ещё не понимает, что есть зов человека в нужде.
– Есть же аварийная служба! – напомнил Олаф, пытаясь достучаться до рационального мышления загадочного русского мышления. Жертвенность какая-то, другая система ценностей. Придумали тоже себе. Ещё и гей-парады не проводят. Закрытые люди. Консервативные.
Глобальный кивнул, разучившись спорить с европейцем ещё в первые дни, но постепенно направляя адаптанта в сторону верного мышления:
– Есть, а ещё есть «аварийная дружба». Она же – «дружба по знакомству».
Не будет же он говорить коллеге, что работают они сверхурочно для того, чтобы директор Тимофей Вольфыч перестал тыкать в падение показателей.
Раньше то Боря когда один работал, по тридцать-сорок заявок за день делал и на месяц на двоих делил с фантомным напарником, чтобы сильно не выделяться, а теперь, когда дали конкретного помощника, всё прахом у Глобального пошло. Десяток едва наскребал.
А всё, потому что заполнял бумажки Олаф столько же, сколько работал. Ни больше, ни меньше. А ещё тратил время на объяснения и не был чужд философии на тему «а я бы так сделал, потому как у нас в Европе так делают».
Словно им тут всем не похер как там делают в Европе.
Говорил ещё с таким умным видом, словно не знал, что все философы – бомжи, а метафизика – хуйня... так Роман утверждал.
«А где теперь тот Роман?» – вздохнул внутренний голос: «Жизнь бюргера вкушает полной ложкой».
Боря вздохнул синхронно с напарником. Скучал по брату, которого едва узнал, проникся. Столько вместе пива не выпито, да и на рыбалке ни разу не были. Розетки научил менять и счётчики ставить, а вот мотор перебрать или в карбюратор залезть вместе – не успели.
Боря вновь открыл дверь квартиры.
– Пошли.
– Нет.
– Это не обсуждается, – заявил Боря и вытолкал напарника под свет одинокой лампочки. В первый день на движение поставили детектор, но на второй день его не оказалось на месте. – Пошли, говорю!
Олаф, хныкая как ребёнок, вышел. Боря закрыл за обоими.
Нет, можно и настежь оставить открытой. Воровать на рабочей квартире всё равно нечего. Антон Сергеевич давно всё ценное вывез, а то и не завозил вовсе.
Да и узнали о наличии такой квартиры лишь когда копать под бывшего директора начали. Тут-то недвижимость и всплыла, которую он посуточно сдавал лицам с нетрадиционной жизненной позицией. А сатанистам, маргиналам или либералам, сразу и не скажешь. Все на стенах и полу отметились. Каждый внутреннюю суть проявил.
Молодой сантехник первым побежал вниз по лестнице, показывая, что есть ещё энергия. Тогда как напарник терпеливо дождался лифта с пятого этажа и вышел на улицу на минуту позже, кутаясь в шапку-ушанку. Вроде подарили как сувенир, а носит каждый день.
Очень говорит, штука действенная. Никогда бы не подумал, что реально уши бережёт!
Микроавтобус остыть за пять минут не успел. До гаражей что одного, что другого, далеко. Приходилось ставить у дома. Зато под рукой всегда. А на дизели по стране спроса нет. Воровать стали меньше. Потому что дизель почему-то дороже бензина чистого. А почему – никто толком понять не может.