Староверцу Власу сразу понравился человечек, обделённый крепким здоровьем. Успокоил его:
— Не убивайся так. Разберутся в органах — выпустят.
— Кишки выпустят — вот они органы для разбора. Из лап комендатуры не вырвешься. Одна дорога — в яр. Считайте — в ад. Не ведаю — зачем среди вас затесался. В тюряге по полной отсидел. Вот свидетель — громила ткнул пальцем в око Ильича. — Предлагал служакам: зачислите меня в команду дознателей: скоренько все верные показания выбью из кулачья, недобитой белогвардейщины.
— Неужели своих истязать будешь? — Староверец с опаской посмотрел на мордастого приспособленца.
— Ты в свояки набиваешься?! В застенках все чужаки. Каждый за себя стоит. Не хочет, чтобы его шкуру попортили, черепок продырявили. Не для того я о свободе грезил.
— Рано выпустили, — с кержацкой прямотой выпалил моторист катера.
— Хочешь, христомолец, последнего клочка бороды лишиться? У меня нервы чакают. В песчаном мешке долго сидеть не собираюсь.
— Для тебя и Христос — не учитель… Людишки, вроде тебя, его святые заповеди растоптали.
— Запомни, проповедник, я тебе, когда-нибудь пальцы оттяпаю. Помолись тогда двуперстник…
Счетовод завыл с диким исcтуплением, качая в такт взвою раскосмаченной головой.
Распахнулась скрипучая дверь. Ввалился грузный надзиратель, пинком оборвал нудную арию счетовода.
— А ты, Тюремная Харя, на выход!
Проклинал Натан тот день, когда по комсомольскому призыву поступил в органы. Если бы не частое погружение в головокружительную глубину поэзии светлокудрого рязанца — располосовал бы вены карманным острогранным зеркальцем.
От стихов веяло волей и Родиной. От Ярзоны кровью, пропастиной.
Велась чудовищная расправа над свободой и духом нации. Была в Колпашино контора «Заготскот». Грозная следственная тюрьма на крутоярье производила заготовку иного скота — людского скопища. Почти каждого, кого загоняли за высокий околюченный забор, мог попасть под расстрельную статью. Совершенно секретные директивы со смертной цифирью обретали тут кровавую реальность. Паучьими сетями комендатур, следственных тюрем затянуло государство, в котором переворотчики, пламенные революционеры вершили судилище над бесправными массами. Под пламенем знамён и флагов пламенела кровь невинно убиенных…
Несерьёзным комсомольцем называл себя меткий ворошиловский стрелок. В его руки недавно попало довольно смелое стихотворение Есенина. Написанное черной тушью крупными буквами, оно поразило пронзительной правдой:
Вот он, чикист Воробьёв, чикает неповинных по закону революции. Что этот законишка дал праведному люду — волю? землю? свободу? Пошел супротив воли отца. Всяко отговаривал — не суй башку в пучину… Форма прельстила? Спецпаёк? Поступал простым конвойным. Думал: при оружии будет, при власти кое-какой. На первых тренировочных стрельбах три пули в десятку всадил… Принудили перейти в расстрельный взвод.
Грамотёшка в школе давалась надсадно. Башка трещала от формул и правил. Мускульную работёнку тоже не любил. В школе физика. Дома физический труд. Не много ли физвоздействия на ум и жилы?
В Прасковью втюрился с первого разгона искромётного взгляда. Обожгла прелестью стана, округлыми вздутиями под палевым сарафаном. А глаза! А губы! Он пока не знал о русско-остяцкой помеси кровей. Русалка казалась обворожительной. Хмелел вблизи нее. Природа не сразу поведала о всех прелестях броской красоты. Сгорал от обиды и зависти: не его губы сливаются с алостью пышного бутона.
Вокруг Праски табунились подружки с засольного пункта. Они казались серыми подвижными пятнами. Ярко выделялась только чародейка. Влекла тугими скулами, озорнинкой глаз, отливающей чернотой густых волос.
Однажды, перехватив зачарованный взгляд Натана, подошла учётчица Сонечка, шаловливо толкнула парня:
— Заколдунила тебя Прасковьюшка… ишь маков цвет по щекам разлился. — Шепнула на ухо: — Твоя пусть будет — не Тимура… Ты пригожий молодец.
Лисонька Соня знала уязвимое место стрелка. Прицелилась точно, пульнула в сердце-десятку нужные словечки.
И то. Что в Тимуре кроме разбойного имени да неразлучной гармошки? Неужели Праска учуяла остяцким приплюснутым носом запах крови, исходящий от неудачливого ухажёра. Держал в секрете свинцовую профессию, да видно пули в острые шилья оборачиваются: прорывают дерюгу секретности.