После слов Сони стрелок стал смотреть на двукровку подозрительно. Неужели и впрямь ведьмарка? Околдовала. Сна лишила. Смотрит на деваху — глаза слезятся. Не от счастья — от ощущения бессилия, безнадёжности. Знал: за ним тащится по пятам робость, даже трусость. Не принял на веру мудрость отца. Не порвал со взводом. Исполняю ложные приговоры. «Я — коряга, которую беспрепятственно тащит течение жизни…».
Коллективизация расползалась по Нарымскому краю по-черепашьи, но целенаправленным курсом, проложенным в горячих головах кремлёвской верхушки.
Кузнеца Никодима Селиверстова пока не окулачили. У единоличника отобрали хорошие покосы, предложив закочкарённые неудобицы.
Дотоле смиренная молчунка Соломонида разразилась клокочущим гневом:
— Ироды! Иуды! Антихристово отродье!..
Не договорила, зайдясь надсадным кашлем.
— Успокойся, жёнушка, не перегревай душу.
— Кузницу отберут. Пашню. Нас раскулачат.
— Сдюжим. Я им при деревне нужен. Такого мастера поискать. Недавно из комендатуры наведались, заказали тридцать решеток на окна. Из артели «Металлист» прутья железные привезли… Всё ковать приходилось — подковы, предплужники, зубья для борон, кресты, даже вериги для староверов. На решётки тюремные первый заказ.
— Откажись.
— Нет, Соломонидушка, буду заниматься данным Богом рукомеслом. Комендатуре понадобился — значит, охранную грамоту получил. Колхозу можно кукиш показать. Организую артелишку. Будем кузнечить, хлебушко насущный добывать. Жаль добытчика Тимура не дозовусь. Придётся тебя, мати, на выручку посылать. Материнское слово весомее.
— Не поеду. Боюсь Колпашино. Увижу на улице форменников, оплетённых пур-ту-пеями — ноги подкашиваются.
Нечисть… Рассказывала намедни свояченица, что за стенами тюремными деется, — волосы дыбком.
— Врёт, поди.
— Стерлядку в мешке не утаишь: носом-шилом рогожу прорвёт… Пытают, грит, там, пока наветы на себя не выбьют Гробовщика Панкрата недавно забрали.
— Час от часу не легче. — Никодим перекрестился. — Этого-то за что? Мужик — тише воды озёрной.
— Сказывала свояченица: был супротивником красных, когда бушевало Сургутское восстание.
— Честь ему — на стороне замордованного народа стоял. Хорошо помню грабительскую продразверстку. Хлебушек подчистую выгребали.
— Нехристи! Душегубы! Кровопийцы!
Разгорячённая разговором Соломонида огнестрельно выкатывала из гортани слова-ядра. Снова сопроводила их хриплым частым кашлем.
Никодим Савельевич обнял за плечи жену. Хотел нежно. Соломонида ощутила груз медвежьих лап.
— Экой ты кряжистый? Не наковальню милуешь…
Лейтенант госбезопасности Горелов тяготился грубой надзорной службой. На широкую кровавую плаху ложились головы ни в чём не повинных русских, украинцев, латышей, белорусов, поляков, мордвы, татар… Примешался к списку даже китаец родом из провинции Шаньдун. Плотничал в Томске, не помышлял ни о каких заговорах. Загребли под гвалт репрессий.
— Моя ничего не понимай… — твердил смуглец, направляя на следователя страдальческий наивный зырк.
«Ты думаешь, моя что-нибудь понимай», — размышлял Сергей Горелов, запустив палец под кожаный ремень портупеи. Пришла на ум слышанная недавно каламбурщина: «Как надену портупею — всё тупею и тупею». Поневоле отупеешь от творимой масштабной инквизитчины, бумажной несуразицы, дичайшего произвола. Запущенный механизм смертей по разнорядке набирал дьявольские обороты.
По Оби в низовье тащились перегруженные баржи с живым товаром, заранее списанным в расход. Часто соседились с Колпашинским берегом. Из вместительных трюмов выползали массы черни — лишенцев, обложенцев, кулаков, заговорщиков. Никто не ведал, по каким заговорам их обвиняют. Всплыла какая-то старообрядческая контрреволюционная организация, состоящая из попов, начётчиков, монахов. Затесались в нее кулаки и каратели. Собрали до общей кучи бандитов, стражников.
Не мог не видеть гэбист Горелов: распарывались по гнилым швам дела о вооружённых формированиях, о повстанческо-вредительских организациях.
Из топкого болота сфабрикованных дел всплывали свежие заговоры против соввласти, как будто она была настолько беспомощной, что не могла справиться с конюхами, бондарями, пекарями, стекольщиками, табаководами, сапожниками, сплавщиками. Такие фигуранты — пешки на шахматной доске произвола.
Лейтенант госбезопасности Горелов на одном из закрытых оперативных совещаний поставил под сомнение обоснованность выбиваемых изуверством признаний.