191
вернуть обывателю веру в завтрашний день. Естественно, решительным толчком в пользу диктатуры явился международный финансовый крах 1929-1930 годов, повлекший длительный экономический спад и колоссальный взлет безработицы, в связи с чем недоверие к политическому либерализму усугубилось компрометацией либеральной экономики, экономических доктрин либерализма. В Германии, где стабилизация и экономический прогресс были еще очень хрупкими и на памяти у всех был кризис 1920—1923 годов, новый кризис ударил еще более чувствительно, чем по другим промышленным странам мира. Валовой доход Германии сократился между 1929-1932 годами на 40%. По данным профсоюзов в 1932 году 40% их членов были полностью безработными, 20% — частично безработными. Масла в огонь тоталитаристов прибавил так называемый План Инга. Дело в том, что План Доуса 1924 года был временной мерой облегчения репарационных выплат и он должен был быть скорректирован постоянным планом, который Янг и разработал к началу 1929 года, когда никто и не подозревал назревающей экономической катастрофы. Этот план сократил германские долги до 8 миллиардов долларов, но ввел строгий график регулярных выплат, которые окончились бы лишь в 1988 году. А тут подкатила депрессия, и нацисты сразу этим воспользовались, демагогически и лживо обвиняя Запад в желании загнать Германию в кабалу, напоминали населению, до чего довели репарации страну в 1922—1923 годах[8].
Среднему обывателю, да и любому патриоту импонировало обращение националистов всех мастей к нации в целом, а не отдельным классам, раскалывая страну на враждующие между собой классы. К тому же нацистско-фашистские партии вообще избегали слова партии, как этимологически означающее часть населения. Они предпочитали называть себя фронтом или движением, движением всего народа, фронтом, отстаивающим честь всей нации, принимая политический бой на себя!
В рядах интегрально-националистических партий очень значительную часть членов составляли ветераны войны,
192
особенно молодые офицеры и продвинувшиеся по службе солдаты. Эти элементы тесно переплетались с такими традиционно-консервативными классами, как дворянство, помещики, высшая буржуазия и крестьянство. Однако наряду с ветеранами войны, как пишет Мартин Китчеп, массовым явлением в фашистских и нацистских партиях были «наборы из среды политизированной, запуганной, неуверенной в завтрашнем дне мелкой буржуазии, мещанства, мастеровых, хозяйчиков мелких предприятий, крестьян, запуганных процессами монополизации, очень болезненно пострадавших от экономического спада и доверчиво вслушивавшихся в пропагандную риторику нацистов[9], которая обещала поддержку и неотчуждаемость частной собственности, романтически прославляла землю и кровь, сохранение и возрождение древних национальных традиций, защиту патриархальной семьи и авторитета ее главы. Та же пропаганда осуждала монополистический капитализм, обещала покончить с коммерческими концернами универмагов, решить проблему безработицы, обеспечить постоянство рабочего места и поддержку трудолюбивому ремесленнику, квалифицированному рабочему, крестьянину. Таким образом, к фашистам и нацистам шли мелкие государственные служащие и вообще «белые воротнички», студенты и неустроенные юные выпускники высших учебных заведений и часто верхняя прослойка промышленных рабочих, раскалывая этим ряды «пролетариата».
Очень точно суммировал один немецкий ветеран Первой мировой войны настроение большинства тех, кто шли к нацистам и фашистам, а нередко и становились их руководителями: «Мы не знали, чего мы хотели, но мы не хотели того, что знали»[10]. Под нежеланием знаемого имелись ввиду как память о довоенном прошлом, так и опыт послевоенных лет. Кассельс не без основания относит к этому элементу, недовольному и прошлым и настоящим, в основном лиц из социальных низов (разночинцев), пришедших на смену довоенной аристократии, у которой почти не осталось смены,