В школе мог уговорить преподавателя не ставить ему двойку и даже тройку за не выученный урок. Слова выковыривал из себя при этом не особо весомые и часто в такой ситуации глупые и неуместные, и, более того, даже не органично друг с другом по смыслу и на слух тоже сочетающиеся… Но преподаватели соглашались тотчас же с ним и ставили ему в журнал и в дневник вместо двойки четверку или пятерку. К уроку-то он подготовился, оправдывались они друг перед другом и прежде всего сами перед собой, но просто стесняется отчего-то все им выученное доходчиво изложить. День на день не приходится, как мы знаем… А вообще-то он еще добрый, отзывчивый и старательный. Хотя и робкий. И нервный ко всему прочему. И сверх меры болезненный… И еще он, кстати, умеет по-слоновьи хлопать ушами…
На улице мог уговорить хулиганов не вытряхивать у него из карманов рубли и копейки или не бить ему от глупости или от скуки его тихое и благостное лицо. Нес какую-то чушь, заикаясь… Что-то о великой миссии советского пионера, что-то о горбушке хлеба, которую всем нам следует делить между родственниками, товарищами и соседями, и что-то еще о вредной и свирепой российской погоде… И хулиганы, поутихшие, погрустневшие, пожимая плечами, удалялись от него безропотно и бесшумно.
Заметил такую особенность за собой. Уже в институте. Маленький. Неровный. Некондиционный. Один глаз ниже другого — или выше. Пальцы на руках одинаковой длины. Хрустящее дыхание. На лице всегда опасливость и растерянность. Если бы не имел Дара, то никто и никогда бы его и нигде не отмечал бы, не узнавал бы. Таких не видят. И к таким соответственно не обращаются с вопросами. И таким не отвечают… Вот что он заметил. Когда он приходит куда-либо — в институтскую аудиторию, допустим, к кому-нибудь в гости или в некую, положим, государственную или частную организацию, одним словом, когда он приходит туда, где собирается или где постоянно присутствует много людей, то все эти люди тотчас же при его появлении на какие-то мгновения умолкают, все-все, без какого бы то ни было счастливого исключения, и принимаются потом или открыто, или украдкой его разглядывать и изучать… Когда начинает говорить, все слушают. Когда врет, все верят. Когда призывает, все соглашаются. И простые, и непростые…
Начальник строительного управления, где Масляев работает главным инженером, верит, что Масляев держит в своих худеньких, слабеньких, корявеньких ручках — и строго — всю московскую систему правоохранительных органов — и милицию, и ФСБ, и налоговую полицию, и прокуратуру, и суд. Люди из милиции и ФСБ верят, что он дружен с администрацией президента и с крупным российским бизнесом. Администрация президента верит, что он может влиять на губернаторов и на большую часть Государственной Думы. Чиновники из правительства верят, что он способен помочь им в случае крайней нужды и острой необходимости запросто выбить дополнительные кредиты из Международного валютного фонда… Соседи Масляева по даче верят, что он оземлевший и обрусевший пришелец с далекого созвездия Альфа Центавра…
Но есть такие, которые и не верят ему. Их мало. Но они тем не менее очень настойчиво и активно мешают его задумкам и планам. Президент страны — неплохо звучит. И сколько же это можно отнять у вашей мудовой страны, пребывая на таком славном посту!..
Его жизнь ушла из меня — как вытекла. Я на пол посмотрел. Ни лужицы. Ни следа. Ни застывшей радужной пленки. И в воздухе ни облачка. Где жизнь? Исчезла вместе с ним за дверью, которая встроена в книжные стеллажи на высоком балконе… За ним, набитым всякой всячиной, банальной и необыкновенной, проползли в дверь торопливо и с робостью и полупустые некрасивый мужчина, и нехорошенькая женщина, и прыщавый молодой человек….
Под лестницей два толстяка неясно какого пола тискали друг друга под песню о Волге.
Песня вспенилась снова. Ее подхватили во всех углах залы. Там шуршали и копошились и мужчины, и женщины. Что они там делали, мне было не видно. Пускали газы. Выкачивали пот и слюну. Подманивали сперму. Спорили о достоинствах и недостатках либеральной политики и рыночной экономики.
Пухлопалый мужик с затылком военного взобрался яристо на плачущую морщинистую тетку, предварительно свалив ее на пол неуклюжей подножкой, и запрыгал на ней со всей присущей ветеранам войны и труда серьезностью и оголтелостью…. Порывисто призывал давить инородцев и расстреливать всех, кто хочет сношаться. Я сам не хочу, орал, я только делаю вид…